Избранные произведения

должен об этом беспокоиться, ведь он-то тоже молчит. Я хоть до

этого говорил всю дорогу».

И приятели еще два квартала прошли молча.

Когда дошли до нового перекрестка, Гвоздев в свою очередь

задал вопрос:

– Вам направо?

Останкин сам хотел задать этот вопрос, чтобы иметь

возможность повернуть от Гвоздева в сторону,

противоположную той, куда он пойдет, и потому замялся, как

заминается человек, когда ему протягивают две руки с зажатой в

одной из них шахматной фигурой и говорят: «В правой или в

левой?»

– В левой, то есть налево...– сказал Останкин, покраснев.

304

– Черт возьми, нам все время по дороге. Вы что, где-нибудь

здесь живете?

– Нет, нет, я дальше.

Останкин сказал это как раз в тот момент, когда они

проходили мимо ворот его дома. Но он, боясь, как бы Гвоздев не

зашел к нему, шел за Гвоздевым, сам не зная куда.

Все это совершенно испортило настроение, и когда, пройдя

целую версту лишнего, он повернул назад и вспомнил, что

сегодня идет в первый раз с Раисой Петровной в театр, это ему

не доставило никакого удовольствия. И если бы он знал, что ему

придется пережить в театре, он сейчас бы, не раздумывая ни

минуты, разорвал эти несчастные билеты и развеял бы их по

ветру.

VI

Но прежде, чем идти в театр, нужно было успеть переделать

возвращенный редактором рассказ.

И тут началось мучение.

Останкин пришел домой, наскоро пообедал и сел за рассказ.

Прежде всего в верхнем углу корректуры была надпись

красными чернилами:

– Не видно лица...

И тут началось мученье.

Эта надпись приводила Останкина в полное отчаяние. Он

сжал голову обеими руками и долго сидел так, глядя в

корректуру.

– Какое же у меня лицо?.. Ну, ей-богу, нигде, кроме России,

не могут задать такого идиотского вопроса!

– Вот и извольте с таким настроением идти в театр! А там

еще какой-нибудь осел вроде Гулина, привяжется и крикнет на

все фойе:

– Читали?..

– Вы еще не готовы? – послышался оживленный женский

голос в дверях.

– Я сию минуту. Пожалуйста, войдите.

Останкин распахнул перед Раисой Петровной дверь. Она

вошла и остановилась, осматриваясь. Потом увидела на столе

корректуру и живо спросила:

– Что это? Вы пишете?..

305

Она с таким радостным изумлением подняла брови, как

будто для нее это было самой приятной неожиданностью.

Останкин покраснел и спрятал поскорее корректуру в стол.

– Нет, это только начало, мне не хочется показывать вам этих

пустяков.

И сейчас же подумал о том, какой был бы позор, если бы она

успела посмотреть рассказ, на котором стоит красными

чернилами надпись:

– Не видно лица...

Она была уже одета для театра. На ней было строгое, глухое

черное платье и высоко взбитая, завитая прическа. Глаза

возбужденно мерцали, как бывает у женщин, когда они

собираются на бал, только что напудрились на дорогу и

чувствуют в себе праздничную приподнятость.

VII

Останкину стало приятно от мысли, что он пойдет в театр с

такой красивой и так хорошо одетой женщиной.

Но в это время в конце коридора у выходной двери он увидел

высокую фигуру коменданта в больших сапогах и в синей

рубашке с расстегнутым воротом. И почувствовал, что пройти у

него на глазах с хорошо одетой женщиной – неприятно, потому

что он, наверное, подумает: вот это так пролетарский элемент,

какую кралю в соболях подцепил да и сам прифрантился.

– Ах, платок забыл! – сказал Останкин,– вы одевайтесь и

идите к трамваю, я догоню.

Он вернулся в комнату и стал смотреть в окно на двор, чтобы

видеть, когда Раиса Петровна пройдет в ворота.

Он увидел ее во дворе и побежал догонять ее.

Ему вдруг до ощутимости ясно представилось, что что-то

должно с ним случиться.

Пробегая около коменданта, который смотрел, как починяли

электрические пробки, Останкин счел нужным остановиться,

чтобы комендант увидел, что он идет один и не спешит.

– Когда будет собрание? – спросил он.

– В субботу,– отвечал комендант, посмотрев почему-то ему

на ноги.

Останкин вышел из дома и взял Раису Петровну под руку.

– Что вам ценнее всего в писателе? – спросил он, когда они

выходили на улицу.

306

– Как вам сказать... для меня лично ценнее всего за

материалом чувствовать его самого, как невидимого судью

жизни. Я не люблю новой литературы, потому что, когда

читаешь, то такое впечатление, точно все пишут на заданные

темы и не имеют своей темы.

– Что же, значит, вам дороже всего... лицо писателя? –

спросил иронически Останкин.

– Вот, вот! Вы очень тонко это выразили. Именно лицо.

Леонид Сергеевич от этой похвалы своей тонкости

почувствовал полный упадок духа и подумал о том, что хорошо,

что он поторопился и сунул рассказ в стол.

– Почему вы, писатели, так не любите показывать его, и нас,

простых смертных, не допускаете в свое «святая святых»? А

ведь только лицо писателя делает вещь вполне ценной.

Останкин искоса посмотрел на Раису Петровну и ничего не

сказал. «Кто ее знает, что она за человек»,– мелькнуло у него в

голове.

Не напрасно ли он вообще-то пошел с ней, незнакомой

женщиной, в театр, в общественное место, где его могут видеть

с ней все?

Может быть, как раз предчувствие касается ее?..

Но какое предчувствие? Что с ним может случиться в театре?

Что, на него покушение, что ли, будет? Просто развинтились

нервы от глупого редакторского замечания. Да и это совсем не

серьезно. Тот же редактор, наверное, давно уже и забыл, что у

секретаря его не оказалось лица.

Но ему представлялось, что все только и думают о газетной

статье и подсматривают, как-то он теперь чувствует себя.

Когда они вошли в театр, Останкин даже стал украдкой

осторожно вглядываться в лица, стараясь угадать, знают ли эти

люди что-нибудь или еще ничего не знают? Читали они статью

или не читали?

Лица у всех были спокойны, как бывают обыкновенно в

театре, когда публика только еще собирается, и все ходят от

нечего делать по фойе, рассматривая по стенам картинки и лица

встречных.

Коридоры и фойе наполнялись нарядной публикой, как

всегда бывает на премьерах.

Раиса Петровна, оправлявшая у зеркала волосы, часто с

улыбкой повертывала в его сторону голову и продолжительно

взглядывала на него. Останкин, державший ее сумочку в руках,

307

отвечал ей такой же улыбкой, но он заметил сзади на ее

горжетке большую плешину и это разбивало все его настроение.

Да и вся горжетка при свете электричества, а главное в

сравнении с мехами нарядных дам, выглядела довольно

потертой.

И ему было неловко оттого, что он держит в руках сумочку

этой плохо одетой дамы, как будто она близкий ему человек. А

она так празднично себя чувствует и так открыто перед всеми

смотрит на него, не зная того, как она выглядит сзади с этой

плешиной.

Мысль об этом и о том, что его что-то ожидает здесь, что

вот-вот, может быть, сейчас что-то произойдет, сделала то, что

ему начали против воли лезть в голову самые нелепые мысли,

которые он мысленно выговаривал про себя, и не мог с этим

бороться.

Раиса Петровна попросила его походить с ней по фойе. Она

шла оживленная, возбужденно-ласковая, но ее ласковость

производила обратное действие на Останкина, потому что ему

казалось, что идущие за его спиной люди смотрят на ее

плешину.

«Ай да пара – писатель без лица и дама с плешиной!..»

И чем больше Раиса Петровна проявляла по отношению к

нему ласковость и даже заботу близкого человека, тем он