Грозное лето

Михаил распахнул саквояж, показал всякую бытовую мелочь, но таможенники не стали его осматривать. Деловой человек, из самого Парижа, из союзной Франции все же.

Петровский качал черной, уже начавшей седеть головой и говорил:

— Удача редкая. Именно студентов таможенники более всего осматривают, но… Вы пришли греческим пароходом к тому же?

— Греческим.

— А за Грецией союзники ухаживают, как за капризной дамой сердца, поэтому и не хотят обострять отношения с ее судовладельцами… В общем, вечером вы расскажете все подробно, что там делается, в Париже и в Швейцарии. Все будут интересоваться Владимиром Ильичем, так что приготовьте доклад по всем статьям, как Ильич говорит, — наказывал Петровский и спросил: — А о Малиновском ничего в Париже не слыхали? Он, кажется, туда уехал.

Михаил сообщил: он слышал, что Малиновский то ли записался, то ли намеревается вступить волонтером во французскую армию, но в числе тех восьмидесяти, которых провожал Плеханов, его не было.

Петровский подумал немного, покрутил чернявый ус и сказал с полной убежденностью:

— Этого и следовало ожидать. У него не было иного выхода и надо было что-то выкинуть такое, что сразу бы покрыло еще большей тайной неизвестности его подлую душонку. Я же говорил Владимиру Ильичу в Поронине: Малиновский очень смахивает на провокатора, вдруг покинул Думу, категорически отказался прийти на фракцию и дать объяснение своему поступку, потом внезапный отъезд за границу, пьянство там и ресторации на широкую ногу… Почему? На какие шиши, позволительно спросить? Значит, подозрения его московских выборщиков Новожилова и Балашова имели основания. И Розмирович, секретарь нашей фракции, была убеждена, что он — провокатор: у нее во время ареста спрашивали о таких документах, о существовании которых мог знать только свой человек. Этим человеком конечно же мог быть Малиновский. И тут Бухарин и Бурцев оказались недальнозоркими и решением своей комиссии освободили этого подлеца от всех подозрений. И ввели в заблуждение Владимира Ильича, который тоже подозревал его. Ну, черт с ним, когда-нибудь все равно тайное станет явным. Да что это я все об этой дряни? Расскажите-ка еще, да поподробней, как и что произошло в Поронине. С Владимиром Ильичем. До мельчайших деталей. Мы с цекистами и пекистами расскажем об этом партийцам-низовикам… Они замучили нас вопросами, когда прочитали в либеральном московском «Русском слове» об аресте Владимира Ильича.

Михаил повторил то, что уже рассказал и что знал по Парижу и от Линника в Швейцарии, которого встретил при проезде домой в Россию, на берегу Женевского озера.

Линник тогда был в отчаянии и сидел на скамье, под солнцем, полный тревог, косил настороженно глаза по сторонам и часто курил. И не сразу обратил внимание, что Михаил Орлов, шедший по красной от мраморной крошки аллее, приблизился к скамье вплотную, сел рядом, закурил, спросил, который час, потом хотел угостить его парижской сигарой, но Линник отвечал рассеянно, отказался от сигары, отодвинулся подальше, но потом обернулся, пристально посмотрел на него и тут лишь негромко воскликнул:

— Бог мой, вы не с неба упали? Ведь вы — в Сорбонне, в Париже…

— Был. А теперь еду домой, кружным путем, через Грецию. Отец прислал телеграмму уже с неделю тому назад, а я вот только смог выбраться. бросив курс. Да какой теперь курс, если вся профессура Сорбонны написала президенту Пуанкаре письмо, в котором объявила себя мобилизованной и ставит на службу Франции? Кстати, семидесятилетний Анатоль Франс, сочувствовавший нашей революции и выступавший в ее поддержку, тоже обратился к Пуанкаре с просьбой помочь ему определиться куда-нибудь на службу в парижском гарнизоне генерала Галлиени, нового коменданта укрепленного района французской столицы. А вот Ромен Роллан остался здесь, в Швейцарии, и отказался возвратиться во Францию, объятую шовинистическим угаром, как и Россия…

Инженер Линник молчал и, кажется, не слушал, что Михаил говорил ему, а думал о чем-то своем, опустив голову и настороженно следя косым взглядом за проходившей мимо публикой — нет ли среди нее русских филеров? Но никаких филеров в этих местах, на виду у роскошных отелей, выстроившихся вдоль набережной, широкой, как Невский, не бывает, ибо здесь гуляли самые именитые гости Швейцарии, жившие в этих фешенебельных, белоснежных отелях, чопорные и блестевшие от драгоценных камней в их перстнях и сережках, запонках и ожерельях, словно только что были на дипломатическом приеме и вышли подышать свежим воздухом.

И на самом Женевском озере были такие же почтенные, катавшиеся на парусниках, или пароходиках, или моторных лодках — шик сезона, а то просто стоявшие возле решетки парами и в одиночку и смотревшие на стойбище судов и суденышек, притороченных к длинным дощатым причалам, уходящим стройными рядами от берега, заваленного крупными камнями-булыжниками от прибоя.

Много их было здесь — парусников, моторок, яликов, лодок и всякой плавающей всячины. Раскрашенные в нарядные и яркие тона — красные, желтые, синие, коричневые, вишневые, они весело выстроились вдоль всей набережной, взметнув целый лес мачт, больших и малых, а некоторые еще были и расцвечены флагами национальными и спортивными всех оттенков, так что если глянуть немного выше мачт, можно было увидеть как бы плавающие в небесной синеве праздничные разноцветные косынки — уйма косынок!

Михаил Орлов заметил не то с грустью, не то с укором:

— Париж весь кипит теперь военными шумами: маршируют волонтеры с наполеоновскими ружьями, длинными, как оглобли, Неспокойно снуют гражданские, женщины почему-то оделись во все черное, отчего вечером Париж похож на траурный город. Да летают над головой немецкие аэропланы и сбрасывают гранаты. Моторы таксистов еще дымят на всех улицах, возят то солдат, то военное имущество. А здесь — другая планета: тишина, толстосумы, собачки на серебряных цепочках…

Инженер Линник посмотрел на чопорную пару, что проходила мимо, — он с моноклем в правом глазу, она с лорнетом на золотой цепочке, — на болонку глянул, которую вела на серебряной цепочке прислуга, и ничего не сказал. Видел он такое не раз, уже привык, и только в горном селе, где он лечился горным воздухом, как и Самойлов, снимая комнату у крестьянина, только там никого из этих позолоченных не было, а была Швейцария, во всей своей первозданной красе лесов, и белоснежных Альп, и с вечно синим, пропитанным всеми запахами альпийских трав и лугов воздухом.

Но инженеру Линнику было не до воспоминаний об этих местах. Несколько часов тому назад он вновь еле избавился от русских филеров, преследующих его вот уже несколько дней с утра до вечера, так что от них уже было невмоготу и можно было нарваться на скандал катастрофический: дай только волю характеру, так как у него была корреспонденция, переданная Лениным для доставки в Россию другим, чем у Самойлова, путем, чтоб вернее было. Да, спрятана она была довольно надежно, под подкладкой пиджака, под бортами, однако коль его выследили — надеяться было нельзя, жандармы распорют все до нитки и найдут, филеры укажут. И как же судьба вовремя прислала ему на помощь Михаила Орлова!

Он так и сказал ему, когда поведал Михаилу о своем затруднении:

— …Так что хотите или не хотите, а придется именно вам везти то, что должен был везти я. Владимиру Ильичу я объясню, что иначе поступить не мог. Рисковать быть задержанным таможенными чиновниками или полицией по наущению наших филеров нельзя.

Михаил с готовностью ответил:

— Можете располагать мной, как вам заблагорассудится, Федор Вениаминович. Я — студент, еду из столицы дружеской державы, и меня пальцем никто не тронет. Ну, а если что-нибудь случится — я не лыком шит, найду выход в случае чего. Так что давайте тут же и обсудим, как лучше запрятать корреспонденцию. Под котелок бы хорошо, под шляпу, — только большего размера, вроде другого не было, но у меня всего только обыкновенный студенческий картуз. Впрочем, а не лучше ли произвести полную переэкипировку?