Незабудка

Листопад расторопно достал справку, долговязый ее прочитал, и больше немцы им не интересовались. Они сварили себе кофе, поужинали, почистили автоматы, один сел за письмо, другой — за газету. Потом немец начал наигрывать на губной гармонике что-то знакомое. Он играл украинскую песню «Стоит гора высокая». Очевидно, их часть перебросили с Украины. Долговязый играл правильно, но все-таки на свой, чужой манер, и мелодия срывалась с губ уже отравленная акцентом.

Немцы начали устраиваться на ночлег. Они разлеглись на широкой хозяйской кровати, не снимая сапог, положив под головы автоматы.

Листопад хотел улечься где-нибудь в сенцах. Но Настя заметила:

— Скромничать тоже нужно с умом. Поймут ведь. Хорош муженек, нечего сказать. Мать и то догадалась, к соседям ушла.

Девушка глазами показала на печку и сама забралась туда.

Они начали укладываться в темноте, оба смущенные нечаянной близостью друг к другу. Немцы еще не спали. Один из них раскатисто хохотал, и Насте все казалось, что они отпускают сальные шутки по ее адресу...

Листопад долго не мог заснуть. Голова Насти покоилась на его плече. Он лежал тихо, не шевелясь, растроганный ее доверием к нему, целомудренной чистотой этого ночного соседства.

«Уходил же Никита Корытов на две недели, — подумал с неожиданной горечью, — А мне завтра возвращаться».

Листопад проснулся, когда немцев уже не было. Настенька успела проветрить избу от дыма чужих сигарет и накрыть на стол.

Она потчевала гостя завтраком и все приговаривала:

— Ну ешь, ешь, поправляйся. — И напомнила, улыбаясь: — Ты ведь, русский человек, шагаешь издалека.

Незаметно они перешли на «ты», будто случайное ночное соседство дало им новые права.

— Ты твердо решил уйти? — вдруг спросила она.

Настя укладывала в его кондукторский сундучок пшеничные лепешки, испеченные украдкой от немцев, и еще какую-то снедь.

— Так нужно, Настенька.

— Остался бы у нас, отдохнул.

— В зятья определиться? — спросил он резко.

— Простите меня, товарищ...

— Подгорный, — подсказал он.

— Фамилия — бог с ней, — сказала она, думая о своем. — А вот если имя ты мне не доверил, назвал поддельное, — жаль. Как же я тебя вспоминать буду? Нехорошо!

— А обо мне плохо думать — хорошо?

Костя уже оделся, но опять у него возникло ощущение, будто он забыл что-то очень важное. Это чувство знакомо каждому, кто не привык выходить из дому без оружия и вдруг оказался безоружным.

— Возьми меня с собой, — попросила девушка. — Не могу я здесь больше.

— С собой?

— Я все, все буду делать, что прикажут...

— Нельзя, Настенька, — мягко сказал Листопад. — Далеко — раз. Переплывать Днепр — два. Опасно — три.

— Я не боюсь.

— За себя ты вольна не бояться. А за дело мое?

Настенька вздохнула.

— Я сам приду к тебе, — обещал Листопад.

— Придешь?

— Приду.

— Я буду тебя ждать, Костя. — Она помолчала и повторила глухо:— Буду ждать.

Когда сборы были закончены, Листопад, запинаясь от смущения, сказал:

— Ну, поцелуемся, что ли, женушка, на прощание, — и шагнул к Насте.

Ласковые маленькие ладони гладили его волосы, касались лба и щек.

Они поцеловались — грустный, прощальный поцелуй, который оставляет на губах жаркую горечь.

— Иди, — сказала Настя, — и возвращайся. Я буду тебя ждать. Долго-долго.

Потом Костя пошел проститься с Петровной. Она хлопотала на огороде. Петровна перекрестила его на дорогу, а Настя проводила до колодца. Издали Костя еще раз махнул рукой, затем быстро, не оборачиваясь, зашагал прочь...

Стояли первые заморозки. Утром дорожная глина была не такой липкой, в колеях хрустел первый ледок. Листопаду шагалось легко, хотя на душе было не очень весело, а сундучок явно потяжелел...

Через сутки он был у заветного мостика и с радостным волнением ощутил холодок от ствола нагана, засунутого за пазуху.

Он пробирался к линии фронта березовыми лесами, перелесками. В лесу пахло прелым листом. Этот запах банного веника неотступно сопровождал его в осеннем лесу. Деревья стояли голые, и от это лес стал более редким, а просеки — более просторными.

Одинокие ели, которых летом никто не замечал за березами, сейчас стояли все как наперечет.

Ночью стоило запрокинуть голову, чтобы увидеть звезды. Они горели над черными верхушками берез. Листва, которая летом прятала звезды, сейчас шуршала под ногами путника печально и мертво.

Опавшая листва скрыла все лесные тропинки. В таком лесу нетрудно и заблудиться. Хорошо еще, что небо чистое — одинокий разведчик не любуется звездами, он ориентируется по ним.

Через трое суток Листопад был среди своих.

Он вернулся бы, конечно, намного раньше, если бы шел кратчайшим путем. Но по дороге Листопад завернул к немецкому аэродрому и весь день, вечер и ночь неподвижно пролежал в ломком заиндевевшем бурьяне, следя за сигнальными ракетами, которые ввинчивались в небо над летным полем.

А когда план аэродрома со всеми ангарами и бензохранилищем был зарисован, Листопад подкараулил немецкого летчика и выскочил на тропинку перед самым его носом.

Они оба катались по земле и хрипели в лицо друг другу, задыхаясь от усталости и злости. Немец был цепкий и хорошо держался на ногах, но меховой комбинезон стеснял его движения. Он прокусил Листопаду руку, но тот, изловчившись, страшно ударил его по переносице гранатой, поставленной на предохранитель, и унес тугой планшет немца, набитый картами.

Он очень боялся за эти карты, лежащие под целлулоидом, когда переплывал Днепр, уже тронутый у берегов тонким, хрустящим ледком. Он просушил карты у потайного костра раньше, чем успел высохнуть сам и перевязать вспухшую кисть руки.

Все было в порядке. Пометки на картах не расплылись, и Листопад теперь мог открыть адресный стол и выдавать справки насчет немецких аэродромов...

Майор Светлов встретил разведчика громоподобным приветствием, обнял, угостил чаркой, обо всем расспросил.

— Дивчина одна в Кувшиновке, хозяйская дочь, просилась со мной от немцев, — сказал напоследок Листопад.

— Где же она? Показывайте!..

— Отказал, товарищ майор. Боялся — нагорит от вас.

— И напрасно. Если человек надежный — почему же? Мы бы ей работенку нашли. И вам было бы за кем поухаживать.

Майор Светлов, довольный шуткой, расхохотался так громко, что из щелей бревенчатого наката посыпался песок.

Листопад уже надел свою гимнастерку, но не спешил отдавать замусоленный пиджак. Как-то не хотелось расставаться с пиджаком, к которому Настенька пришивала пуговицы...

Отгремев боями, прошла зима, а Листопад все еще перебирал в памяти подробности этого единственного дня: и как Настя приоделась для него, и как спала, положив голову ему на плечо, и острую минуту расставания, и слезы в глазах, смотрящих с любовью, надеждой, и девичьи губы — доверчивые, горячие.

Листопад ни от кого не получал ласковых, берущих за сердце писем, не носил в кармане ничьей фотографии, не помнил наизусть ничьего адреса, и, может быть, поэтому воспоминание так щемило сердце.

В апреле места, где когда-то бродил Листопад, освободила Красная Армия. Он мечтал о письме от Настеньки, хотя понимал, что письма быть не может, потому что не дал адреса. И все-таки он упрямо мечтал о письме.

После боя, в котором Листопад отличился, он набрался смелости и обратился к майору Светлову:

— Хочу попроситься в отпуск по семейным обстоятельствам.

— Вы разве семейный?

— Да как сказать... — смутился Листопад. — Однако зятем называли.

— Та-ак... И далеко?

— В Кувшиновку. Недалеко тут, — поспешно, боясь отказа, ответил Листопад. — Наш правый сосед освобождал.

— Кувшиновка, Кувшиновка... Вспомнил! Хозяйская дочь? Да вы не смущайтесь, — подбодрил майор и деловито осведомился: — За трое суток обернетесь?

— Не знаю, право... Как дорога.

— Берите пять. Провоюем сами. Но обратно без жены не являться, понятно?