Вишневый омут. Хлеб - имя существительное

Вздумай кто-нибудь сейчас поднять селянский архив и полюбопытствовать, кто первым подал заявление в колхоз, то этим первым оказался бы Акимушка Акимов. Он будто бы только и ждал этого часа: написал заявление задолго до общего собрания, отнес его уполномоченному райкома и тут же предложил свои услуги в качестве агитатора, хотя прежде ему не доводилось произнести перед обществом и пяти слов: работа кузнеца в длинных речах нисколько не нуждалась, напротив, требовала полной сосредоточенности.

Кузница была немедленно передана артели. В жизни Акимушки как будто ничего и не изменилось. По-прежнему торчал он со своими сыновьями в кузне, по-прежнему стучал молотком, по-прежнему лицо его было рябоватым не от оспы, а от мелких осколков окалины, лишь глаза чуток повеселели. Впрочем, вскорости им пришлось вновь погрустнеть; дела в колхозе, за который Акимушка всегда чувствовал себя в ответе, что-то не очень клеились. Вслед за кулаком из села – только уж добровольно – двинулся середняк. По чьему-то распоряжению был вывезен весь хлеб и весь фураж. Начался массовый падеж лошадей, а затем страшный голод: люди умирали семьями, рушились дома, редели улицы, все больше и больше окон слепло – уезжающие в город наглухо забивали их досками и горбылями. Ныне, спустя тридцать с лишним лет после того ужасного года, памятью о нем остались только бугры от фундаментов, да котлованы от погребов, да то там, то сям видневшиеся из-под земли перламутровые отблески ракушек: ракушки эти вылавливались в реке, в озерах, ими люди пытались спастись от голодной смерти. Дети, глядя на эти посверкивающие останки исчезнувшей и непонятной для них жизни, спрашивали теперь мать либо отца:

– А что, тут разве было когда-нибудь море? Откуда эти ракушки?

Отец, мать, бабушка или дедушка молчат. И что они могут сказать несмышленышу? Они-то знают, что если тут и было море, то это море людских слез. Зачем же говорить об этом малышам, зачем бередить, тревожить детское сердце?..

Чернее кузнечного горна стало лицо Акимушки. Белым накалом светились на нем глаза, в которые так часто заглядывали односельчане и как бы спрашивали: «Что же это? Как же это, Акимушка? Ведь мы за тобой все пошли? Ведь ты, человек партейный!»

Он отвечал, как мог. Говорил, что там, наверху, разберутся. Сталин пришлет в Выселки своего человека, тот посмотрит, накажет виновных – и все будет хорошо.

Никто в Выселки не приехал, а вот такие, как Акимушка, к счастью, не пали духом, не опустили рук своих, и артель медленно вновь стала подыматься в гору. И вот тогда-то, кажется, Акимушку и избрали депутатом. О своих обязанностях он имел довольно смутное представление – что оно такое, депутат?

Кузьма Удальцов – к тому времени он еще не был Каплей – решил дать совет Акимушке. По мнению Кузьмы:

– Депутат должен служить мне, равно как и всем прочим гражданам села Выселки, верой и правдой. Ну, что касаемо веры церковной, она тебе, Акимушка, ни к чему, – спохватился Кузьма. – А насчет правды ухо держи востро. Депутат без правды, что соха без сошника: пахать будешь, а борозды за собой не оставишь. Так-то, милок! А теперича послушай, что я скажу в части твоих, стало быть, обязанностей.

Так как разговор происходил в Акимушкиной избе, Кузьма время от времени бросал короткие взгляды в сторону печки, где хлопотала хозяйка; чудилось Кузьме, что там зреют не иначе как блины, до которых был он превеликий охотник. Блины и особенно полная уверенность в том, что он их непременно отведает – не такой человек Акимушка, чтобы отправить гостя, не попотчевав, – а также сознание своего превосходства в смысле житейского опыта сделали Кузьму необычайно словоохотливым и активным. Загибая один палец за другим, он начал перечислять депутатские обязанности Акимушки:

– Перво-наперво, конешно, следить за тем, чтобы все, как есть, было по закону. Чтоб никто никого не обижал без надобностей. Лодырей и воров – всех чтобы к ногтю, как вредную тварь. И вот еще что: чтоб женщин, баб, стало быть, – Кузьма повысил голос явно для того только, чтоб его услышала Акимушкина жена, – никто из мужиков больше пальцем не тронул. Не давать их в обиду ни днем, ни ночью... кхе... чтоб, значит, раз они равные промеж нами, так пущай и будут равными в самом деле, а не на бумаге. Понял? Чтоб отныне мужики сами через день топили печь и доили коров – это обязательно! Особенно за молодыми супругами поглядывай. Ежели не ладится у них по глупости семейная жизнь, смело иди, вторгайся в эту самую жизнь, налаживай ее. Парня вразумляй, когда надо, кулаками. На девку больше ласковыми словами действуй. Баба, особливо молодая, ласковое слово любит...

Акимушка слушал внимательно, терпеливо и не перебивал. Однако последний пункт наставления не на шутку встревожил его.

– А не даст мне в ухо тот парень, ежели я в его семейные дела буду совать свой нос? – спросил он.

– Не имеет таких правов! – живо оторвался Кузьма. – Кто же подымет руку на депутата? За такие дела сразу в каталажку попадешь. Ты ведь теперь неприкосновенное лицо. Тебя даже, если ты ненароком кого по морде съездишь, арестовать не могут. Для этого должен Верховный Совет специально собраться, чтоб тебя арестовать. А когда он соберется? Что, у него других дел нету? Будет он заниматься всякими пустяками!.. Ты теперь голова на селе, ты выше всех, потому как до царя, то есть до Верховного Совета, далеко, а до Бога высоко – действуй сам по совести!

Посреди стола уже вырастала стопа блинов. Над ними курился соблазнительно пахнущий дымок. Рядом со стопой хозяйка поставила большое алюминиевое блюдо с кислым молоком. Все это великолепие не могло не действовать на Кузьму возбуждающе. Речь его становилась горячей, мысль государственно крупной и смелой.

– Покушай-ка блинков, Кузьма Никифорович, а то остынут, – предложил хозяин.

Но Кузьму, казалось, уже не остановить.

– Блины никуда не убегут, – вполне резонно заметил он. – А ты вот слушай, что говорю. Завтра же собери в нардоме всех жителей Выселок и прочитай им лекцию...

– Лекцию?

– Ну да. О социализме и коммунизме. Растолкуй, разжуй да положи в соску им, как малому дитю, все как есть про Советскую-то власть. При социализме, мол, кто не работает, тот должен язык положить на полку, а заодно с языком поместить на той самой полке и зубы, потому как кусать им будет нечего. Понял? Так и скажи! А вот когда до коммунизма доберемся – там скажи, всем все одинаково, работал не работал – жри, черт с тобой, всем хватит, поскольку полное во всем, значит, изобилие! Тогда, если хочешь знать, никто работать не будет. Во житуха! – Кузьма даже языком прищелкнул от предвкушения такой великолепной жизни, что будет при коммунизме.

Молчаливый и терпеливый его слушатель все же опять высказал сомнение:

– Откель оно возьмется, изобилие, ежели никто не будет работать?

– Откель, говоришь? Эх, неразумная твоя голова! А машины? Видел, поди, два фырзона к нам пригнали? Чертяки, пашут – удержу нет! Мой бы Бухар за ними не угнался. Теперь буренкам нашим малина, опять приступят к исполнению своих прямых коровьих обязанностей.

Акимушка был не настолько наивным человеком, чтобы все сказанное Кузьмой принимать за истину. Акимушку, например, никак не устраивал коммунизм, где бы никто не работал. С детства, едва став на ноги, сам он трудился и не мог не трудиться, как не мог не есть, не дышать, не пить, не спать. Следовательно, из советов Кузьмы надо выбрать лишь разумные. Главный из них – помогать людям – был всегда главным и для Акимушки. О нем-то он и помнил всякий раз, когда требовалось его вмешательство.

Недолго коровы исполняли свои прямые коровьи обязанности. Началась война – и о буренках опять вспомнили. Тракторов и лошадей и прежде-то не хватало, а теперь подавно. Где-то далеко на западе грохотали орудия, ревели танки. А здесь, над тихими, пригорюнившимися полями, вновь заскрипело ярмо.

На Акимушку, единственного кузнеца в Выселках, выхлопотали бронь. И он в числе пяти-шести мужиков остался среди бабьего царства, среди стариков, подростков и малых детей. Прямо в самой сердцевине горя народного. Идет за плугом бабенка, погоняет, понукает свою кормилицу корову, обливается потом и еще не знает, что вон та девчонка, которая бежит из села с большой ученической сумкой через плечо, несет ей, работнице, недобрую весть. «Похоронная» – так нарекли ту черную гостью, которая зачастила в Выселки. Падает прямо на сыру землю родимая, рвет на себе волосы, ломает и без того изломанные тяжкой работой рученьки, воет дико, со страшным надрывом, – чем утешить ее, где то единственное слово, которое могло бы поддержать несчастную?..