Повести

Начали гадать, сколько будет стоить новый, если купить на станции, и сколько, если попадется где‑нибудь у мужика. Я пошел дальше. Как ни плоха наша изба, из нее три стены, гляди, выйдет. Поставить на глину.

 — Вот и пятистенка у нас, — торжествую я и уже представляю свой дом.

 — На глину можно. Глина удержит, — соглашается отец. — Глина, она, сынок…

Но он не договорил. Дверь в амбар распахнулась, и показалось испуганное лицо матери.

 — Эй, ты, чего сидишь? Не слышишь, что там идет? — и она указала по направлению к улице.

 — Пожар, что ль? — вскочил я первый..

 — Похуже, Петя. Скотину на войну забирают. Рев‑то слышишь?

Рев действительно слышен. Я и раньше его слышал, но думал — стадо пригнали.

Идем с матерью домой, отец торопливо запирает амбар и спешит за нами.

 — Ведь у нас‑то не отберут? — говорю матери.

 — Телка так и ухнет. Я Ваське велела ее на гумно гнать. Вон она, — указала мать.

Телка была не на гумне, а в коноплях, в борозде. Туда загнал ее Васька.

 — Что же, даром они отбирают? — спросил я, так как при мне еще не было этого.

 — Казенна расценка, — сказала мать, а у самой зуб на зуб не попадает.

Вообще‑то мать боится всякого начальства, а тут даже, как она говорит, «два с ружьями».

 — Да не бойся ты! — успокаиваю мать, но меня тоже трясет.

Вдоль улицы ехали две подводы. Сзади к телегам были привязаны несколько коров и телок.

Двое военных, староста, писарь, еще один в штатском и двое понятых шли вдоль изб. Впереди — писарь. В руках у него список.

Останавливались не у каждой избы. Сейчас задержались у Никишиных. Старик вышел босой и сразу начал что‑то кричать, размахивать руками, но со двора уже выводили телку. Ее начал ощупывать незнакомый толстый человек.

 — Сколько? — спросил его военный.

Не задумываясь, тот ответил:

 — Семнадцать.

Старик снова принялся размахивать руками, кричать. Но военный тихо и ласково ответил ему:

 — На войну берем, старина. Солдат надо кормить!

 — У меня двое воюют, — прохрипел старик.

 — Вот им и пойдет.

 — Мне тридцать дает лавочник.

 — То лавочник, а то казна.

 — Дурак — не отдал! — воскликнул старик со слезой.

 — Не умен, выходит, — согласился тот.

И оба военных весело рассмеялись.

Мать стоит в двери и дрожит, будто ее лихорадка треплет. Отец рядом со мной. Он без шапки. Лысина его блестит на солнце.

 — Тятька, — шепчу ему, — я буду с ними говорить.

Быстро бегу в мазанку, надеваю на шею косынку, кладу в нее руку.

Вот они все ближе, ближе. Пройдут или остановятся?

 — Здорово, солдат, — не доходя, говорит писарь. Я отвечаю. Он кивает на руку: — Болит?

 — Да, не заживает.

Еще что‑то хотел он спросить, но уже подошли все. Я смотрю на военных. Один из них унтер, второй — прапорщик.

 — Здравствуй, — говорит прапорщик тихо.

 — Здравия желаю, ваше благородие, — отвечаю я не спеша.

 — Давно с фронта? Что с рукой?

Вынимаю из косынки руку, показываю. В глазах его пробегает не то сочувствие, не то брезгливость.

 — У них телка, — вдруг выпаливает староста.

Прапорщик смотрит на старосту, потом опять на меня. И не старосту, а меня спрашивает:

 — Это ваша изба?

 — Да, наша.

 — Как вы в ней живете?

 — Я ночую в мазанке, а остальные в сенях.

Плохо живете, воин. У вас есть лишний скот?

У меня ноги задрожали.

 — Телушка есть, верно. Только, ваше…

 — Самим нужна?

 — На избу мы ее хотим продать. Телушка‑то дрянь.

Мать вышла. Лицо у нее синее, губы почернели.

 — Господа хорошие, не отбирайте. Люди знают, как живем‑то. Ранетый вот, да на войне трое, да пятый готовится, — сразу выпалила мать.

Офицер удивился и спросил старосту:

 — Правда?

 — Вся семья — сплошь солдаты, — ответил староста.

 — До свиданья, солдат. Поправляйся, — сказал офицер.

Не помня себя от радости, я быстро ответил:

 — Спасибо, ваше благородие.

Офицер, отойдя, оглянулся на нашу избу, покачал головой и что‑то стал говорить старосте.

 — Вот, мамка, — чуть не кричу я матери, которая все еще дрожит, — чудо‑то какое. Гони телушку во двор. Откармливай, и не будем ждать второй реквизиции.

Я решил, что телушку спасла моя рука. С нежностью вынул я ее из косынки.

Неожиданно подвернулась мне работа. Вот уже несколько дней, как мать и отец ходят на поденную к дьякону — молотить овес. Прибегает мать с тока и, запыхавшись, идет ко мне в мазанку, где я, по примеру Фили, тоже взялся починить иконостас.

 — Петя, дьякону снопы возить с поля… Ты бы с Васькой мог? На телегу накладывать сумеешь?

 — Лошадь чья? — спросил я, боясь своей Карюхи.

 — Дьяконова. Он хотел Селиверстова парня позвать, а я ему и намекни про тебя. Как, можешь?

 — Конечно, — обрадовался я.

 — Тебе и Ваське по полтиннику. Рупь на день. Мне — семь гривен, отцу — рупь. Это дьякон‑то жалеючи нас. Охотников много. А он по отцу жалеет. Ведь лысый‑то наш дружит с ним, на клиросе, как теленок, мычит. И я дьяконице угождаю, белье стираю. Они вроде благодетели!

Я бросил работу, надел холщовую перчатку, сунул ломоть хлеба в карман и отправился с матерью к «благодетелям». На току у дьякона я этим летом еще ни разу не был.

У попа, у дьякона и у псаломщика тока рядом. Между ними огромные клади ржаных и овсяных снопов. Особенно много их у попа. У дьякона меньше, у псаломщика совсем мало. Клади попа высокие, как трехэтажные дома, ровно выложенные. Так и хочется оштукатурить их глиной.

Молотьба идет вовсю. У попа гудит конная молотилка, работают человек двадцать, у дьякона — в восемь цепов. Молотить в восемь цепов очень трудно Цепы бьют, словно пулемет.

Возле сарая дьякон осматривает веялку.

Ко мне подходит Дьяконова дочь, красивая белокурая Соня, пристально смотрит на меня, на мою руку и певучим голосом спрашивает:

 — Больно было?

 — Не совсем, — говорю.

 — Скажите, как это получилось?

 — Да очень просто: хвать, и нет руки. Ерунда. Соня, вы не волнуйтесь.

Сказав «подождите», Соня убежала. Скоро она вернулась, неся что‑то в фартуке.

 — Возьмите, в поле пригодится.

Ба, да тут штук десять яблок! И еще каких! Сахарная бель!

 — Спасибо, Соня. Очень много.

 — Братишке дайте.

 — Всем братьям хватит.

Васька уже подвязал чересседельник, ждет меня ехать. Он не подходит к нам, стесняется Сони.

Мы с ней стоим за кладью. Нас не видит ни се отец, ни молотильщики.

 — Спасибо, — еше раз говорю я, рассовывая яблоки по карманам.

Но она не уходит.

Вдруг вижу, она краснеет и, чуть отвернувшись, тихо говорит:

 — А не забыли, как мы играли вместе?

Я тоже краснею.

 — Да, помню, — срывающимся голосом говорю ей. — Мы с вами… играли, кажется… в жениха и невесту?.. По скольку лет тогда нам было?

 — Вам… двенадцать, мне… одиннадцать.

 — Вот, Соня, какие мы были глупые. Теперь вы совсем невеста.

 — А вы жених.

 — Конечно, по годам и я жених, только никчемный, — говорю я, не глядя на нее. — Ну, Соня, надо ехать. Я снопы взялся вам возить.

 — Что к нам не зайдете? — спрашивает она.

 — Зайду. Давно ученье кончили?

 — Только что, этой весной.

 — Работать где будете?

 — Прошение подала. Учительницей в нашу школу.

 — Это хорошо. Попрежнему увлекаетесь книгами?

 — Хороших нет.

 — У меня кой–какие есть. Зайду, принесу, — обещал я.

Васька окликнул меня. Сели на телегу, сытая лошадь сразу пошла рысью.

Участок поповской земли занимал огромный скат к оврагу. Это самая лучшая земля в поле. Она в общий передел не поступала, а когда отрезали мужикам отруба, ее совсем закрепили за духовенством и по краям поставили столбы с выжженными буквами Ц. 3. — церковная земля.

Возки снопов хватило на восемь дней. Значит, мы с Васькой заработали по четыре рубля. Все же на что‑то я пригоден!