Похищение Луны

Удрученный безмолвием колхидских трясин, вы, конечно, останавливались, завидев этот цветок, и ощущали ясную радость, глядя на него.

Так и здесь, в атмосфере, насыщенной страданиями человеческой плоти, врачи и студенты засматривались на Тамар.

Когда в переполненной аудитории Тамар слушала лекцию профессора Годерели, ей представилось, что ее жених Тараш Эмхвари тоже мог бы стать маститым профессором, вот вроде Годерели. У него была бы такая же мягкая, неторопливая речь, с таким же напряженным вниманием слушали бы его сотни студентов.

Но ведь Тараша не берут в университет… Еще тяжелее показалось ей проститься с этой мечтой и с надеждой поступить в институт.

После лекции студентов пригласили присутствовать при операции. Тамар со страхом вошла вслед за Анули в операционную.

Люди в белых халатах хлопотали вокруг стола. Лицо больной было закрыто хлороформной маской. Едкий запах одурманивал Тамар.

В руках у Годерели сверкнул нож. Тамар вздрогнула и невольно закрыла глаза. Перед ней встал образ Мананы Анчабадзе.

КРОВЬЮ БЫЛА ОРОШЕНА ТРАВА

Циклон пронесся по Черному морю. Горные потока, разбушевавшись, снесли мосты, переправы и мельницы.

Разъяренный Ингур во многих местах размыл полотно очамчирской железной дороги. Поэтому Дзабули пришлось ехать в Окуми кружным путем, морем.

Бросив службу в Зугдиди, она перевезла сирот на родину, в отцовскую лачугу. И теперь дежурили Дзабули и Хатуна у постели больного Арзакана; прикладывали к месту вывиха листы котовника, растирали ушибленные места.

Каждый день у Арзакана поднималась температура. Он простудился, пролежав всю ночь на сырой земле. Бедро и правая рука были сильно ободраны за те несколько секунд, когда Арабиа волочил его, повисшего на стремени.

Из-за растяжения жил на ноге он не мог без посторонней помощи даже приподняться на постели.

Ко всему этому зарядили нудные осенние дожди.

Ломкац Тарба, раненный Арзакаиом в живот, умер на следующий день. Трое его братьев бежали в лес. Между Тарба и Звамбая возникла кровная месть.

Так как кругом жили семьи Тарба, то скоро все соседи оказались врагами Арзакана и его семьи.

Когда аробщики привезли Арзакана домой, он попросил, чтобы его уложили на кухне. Знал, что близость брюзги-отца будет для него невыносима.

Последняя напасть, свалившаяся на его дом, окончательно пришибла Кац Звамбая. Он никуда не выходил, сторонился больного сына.

Хатуна, как тень, металась между самодуром-мужем и больным Арзаканом.

И все новые беды сыпались на них.

Чежиа сняли с работы, на его место назначили Арлана. И тотчас же Арлан послал к Звамбая посредника, предлагая продать ему Арабиа. Получив решительный отказ, он через некоторое время внес Кац Звамбая в список лишенцев.

Порохом запахло в деревне.

Кулаки убили председателя сельсовета и, положив его тело в хурджин, взвалили на его же собственную лошадь. На рассвете она привезла к родным надвое рассеченный труп.

За ушедшими в лес Тарба последовали и Киуты. Оставшиеся дома точили кинжалы. Братья умершего Ломкаца грозились:

«Если Арзакан, организовавший первый колхоз в Окуми, нам не повстречается где-нибудь на дороге, ворвемся к нему в дом и шкуру сдерем с этого змеиного ублюдка».

Лишь только смеркалось, Дзабули и Хатуна спускали с привязи собак, запирали на засов ворота и двери.

Кухня, где лежал Арзакан, была без окон. Он задыхался.

— Воздуха мало… — стонал он. — Откройте двери!

Чежиа дважды обстреляли в Ачандара. Несмотря на это, он навещал Арзакана. Приезжал поздно вечером, закутав лицо башлыком, и в ту же ночь уезжал обратно.

Арлан, окрыленный победой, не успокаивался.

Восемнадцатого августа Окумский сельсовет получил предписание: отобрать у лишенца Кац Звамбая обеих лошадей.

В тот же день увели Арабиа и Циру. Через три дня, когда достроят колхозный хлев, должны были угнать скот.

Дзабули и Хатуна наказали Келешу и маленькому Джаму не говорить Арзакану об уводе Арабиа.

Когда пришли за жеребцом, Хатуна со слезами на глазах бросилась к нему и стала целовать его в глаза, как целовала Арзакана, когда он отправлялся в дальний путь. Потом силы изменили измученной женщине, у нее подкосились ноги и, опустившись на землю, она долго и безутешно плакала.

Кац встретил милиционера насупившись. Засунув руки в карманы и сжав кулаки, он еле удерживался, чтобы не выхватить кинжал.

Милиционер оказался знакомым. Любил лошадей.

— Знаю, дорогой, хорошо знаю, что значит терять любимого коня. Но я человек маленький. Кто меня спрашивает?

Кац вошел в дом. Вынес сотовой водки, угостил милиционера. Потчуя, просил:

— Как отец прошу, дай срок до послезавтра… И солгал:

— Надо перевезти больного в Сухуми. Приходи послезавтра и забери.

Но милиционер не согласился.

— Приказано немедленно взять лошадей и сегодня же ночью поместить их в конюшню колхоза.

И ушел, уводя Арабиа.

Кац Звамбая в бессильной ярости кусал руки.

— Проклятая старость, проклятая дряхлость! — кричал он и бил себя по голове.

— Не гневи господа, батоно! Больной сын лежит дома, батоно! — бросилась к мужу взволнованная Хатуна, забыв свои слезы.

— Пусть бы в могилу уложила ты своего Арзакана!

Хатуна заткнула пальцами уши, опустилась на колени, взмолилась:

— Не гневи бога, батоно, — стонала она.

— Так грустно глядел на меня своими большими глазами. Казалось, вот-вот заговорит человеческой речью, — шепотом рассказывала Хатуна Дзабули.

Женщины сидели в темном хлеву, очищали початки от листа и горько оплакивали Арабиа.

Долго сидел Кац Звамбая на бревне под орешником, неподвижно, точно окаменев.

Потом встал, вынес топор и точило.

Женщины, окончив работу в хлеву, вернулись на кухню, стали разбирать листья котовника.

А Кац все сидел под орешником и точил.

Хатуне было невдомек: для чего мужу топор? Ведь запас дров на зиму уже заготовлен.

Встала, цыкнула на кур, которые клевали рассыпанную на циновке кукурузу, отряхнула подол, почтительно приблизилась к мужу и тихо сказала:

— Пора обедать, батоно.

Кац Звамбая сидел опустив голову и точил топор.

— Обедать пора, — повторила Хатуна.

Кац молча встал. Направился к дому.

За обедом не притронулся к мясу. Не проронил ни слова.

Келеш и маленький Джаму со страхом смотрели на мрачное лицо отца; и у них пропала охота есть. Келешу стало невмоготу от этого молчания.

— Квишора залез в огород… Гнать нам завтра скот на луг или нет? — спросил он.

Кац отрицательно мотнул головой и с трудом процедил сквозь зубы:

— Нет.

Потом заговорил маленький Джамуг

— Папа, Келеш усача поймал.

Келеш был любимцем отца; в другое время Кац пришел бы в шумный восторг от удачи Келеша в рыбной ловле.

Но сейчас он не издал ни звука.

Налил себе сотовой водки, молча выпил.

Дети кончили обедать и ждали, чтобы отец разрешил встать из-за стола.

— Когда будем холостить Квишору, папа? Ты же говорил, что сегодня, — не выдержал Келеш.

— Ты что, может, курью ножку проглотил? Чего раскудахтался? — прикрикнул Кац Звамбая, снова налил водки и выпил.

Под столом замяукала голодная кошка. Кац дал ей пинка.

— Шакал тебя ешь!

Джаму до слез было жалко свою, кошку. Но он не посмел приласкать животное, обиженное без всякой вины.

Хатуна сидела как на иголках.

Арзакаиу было предписано три раза в день опускать ноги в горячую воду. Хатуна знала, что Дзабули одной не снять с огня котел, полный воды. Она заглядывала мужу в глаза; хотя бы он начал есть или встал бы из-за стола, чтобы она могла отлучиться на минуту.

Но Кац молча пил водку и грыз корку мамалыги, посыпая ее перцем. Был нем, точно могила.

Щеки у него стали красны, как абхазский перец, глаза блестели (глаза только что пойманного ястреба).