Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович

«Как его перевернуло!» — с сожалением подумал Хижняк, но однако резко раскритиковал за трусливое отступление перед Гусевым.

— Что же касается курорта, — добавил он в заключение, — то я, как медицинский работник и как старый месткомовец, предложил бы вам подлечиться.

— Устроюсь на новом месте, а потом на курорт. Не хочется упускать работу под началом старого, испытанного шефа. Я все-таки не уверен в том, что Аржанов вернется.

В одолевшей его дремоте Хижняк всю дорогу клевал носом, но на отдых в заезжем доме в пути не остановился и к месту командировки прибыл еще засветло.

У счетовода оказалось двустороннее крупозное воспаление легких.

— Что же вы, матушка моя, не подлечивались раньше? — огорченно сказал Хижняк, осмотрев больную, а про себя отметил: «Сердце никуда, печень на три пальца увеличена, и цвет лица прямо изжелта-зеленый!»

Худенькая, впалогрудая женщина сидела на кровати, уронив на одеяло руки, сгорбив спину, на которой можно было пересчитать все позвонки, и испуганно смотрела на лекаря.

— Некогда мне заниматься своими недомоганиями! — сказала она, хрипло дыша. — У меня трое детей маленьких. А мужа схоронила.

Хижняк задумался:

«У нее явная желтуха! Сейчас сульфидином надо бы лечить, а печень разыгралась, значит, стоп, нельзя! Сульфидин при больной печени противопоказан».

Он снова уложил больную, приготовил ей лекарства, поставил круговые банки, сделал внутривенное вливание…

«Хватит мне тут мороки! — размышлял он тревожась. — На Каменушку по морозу в таком состоянии везти нельзя. Значит, придется здесь дежурить и днем и ночью».

Занятый хлопотами возле больной, Хижняк не забывал о Леше, состояние которого очень волновало его. Сдав больную женщину на попечение соседки, пришедшей с работы, он сразу помчался в общежитие, к Зонову.

Левая нога совсем не беспокоила юношу. Оставшись по совету Ивана Ивановича под местным врачебным наблюдением, он работал в приисковом районе, изредка наведываясь в больницу, выглядел бодрым и жизнерадостным.

«Наверно, все-таки левая нога разболелась, — думал Хижняк, поднимаясь на крылечко и вспоминая предположения Ивана Ивановича о дальнейшей судьбе парня. — При эндартериите это обычная история, а Гусев треплется „опять“».

Сердце Хижняка так и сжалось, когда он увидел больного. Зонов, как и до операции на Каменушке, сидел в изголовье постели, засунув смятую подушку за спину и обняв руками подтянутое к подбородку колено согнутой ноги. Он повел глазами на вошедшего и, не узнав, может быть даже не разглядев его, отвернулся. Какая жестокая сила скорчила человека, загнав в угол кровати? Лишь по мучительным судорогам, пробегавшим по его белому как мел лицу, да по искусанным губам можно было догадаться, что это — не помешательство, не душевное угнетение, а одолевший физический недуг.

— Ты что, Леша? — тихонько окликнул Хижняк, подсаживаясь к постели и ставя на стол походную аптечку.

— Болит. Сил нет терпеть, — отрывисто сказал юноша.

«Которая же? — соображал Хижняк. — Вторая, левая», — заметил он почти с облегчением, поражаясь своему только сейчас осознанному желанию, чтобы У бедного парня заболела другая нога, а не та, из-за которой был спор с Гусевым.

— Четвертые сутки не сплю. То все мерзла, а теперь печет, — шелестел в комнате прерывистый шепот. — То при движении болела, теперь при покое пуще болит. Точь-в-точь как с первой было. Измотался. Устал!

— Почему же в больницу не покажешься?

— А зачем? Чтобы этот коновал Гусев меня без ноги оставил? Он в прошлый раз подговаривался. Я лучше еще потерплю. Ребята каждый день звонят на Октябрьский. И утром и вечером звонят. Ивана Ивановича все нету! Ох, зря я его тогда не послушался!

— Ты меня-то признаешь?

Леша опять искоса посмотрел на Хижняка из-под спутанных волос. Лихорадочный взгляд его смягчился, глаза подернулись влагой, по-мальчишески пухлые губы распустились, выдавая желание заплакать или улыбнуться. Не получилось ни того, ни другого: плакать он стеснялся, а улыбнуться ему было просто не под силу.

— Денис Антонович! — сказал он, и в голосе его прозвенела нотка надежды. — Как Иван Иванович, приехал?

Хижняк молча помотал головой и, увидев потускневшее лицо Леши, взялся за ящичек аптечки.

— Сейчас я тебе укольчик хороший сделаю, — сказал он, разбирая свои богатства и доставая шприц и пузырек со спиртом — протереть кожу перед уколом. — Полегче станет, тогда ногу посмотрим. А как та, которую мы лечили?

— Она теперь — вся моя выручка. Недаром я из-за нее до операции семь месяцев боль терпел. Если отрежут эту, то все-таки неполным калекой останусь.

Опять ночь прошла без сна. Уже перед рассветом Хижняк присел к столу написать срочное письмо Ивану Ивановичу. Фельдсвязь уходила на Каменушку в восемь часов. Надо, пока женщина задремала, написать подробно о состоянии Леши, о «подкопах» Гусева, о больных, приехавших издалека, которым никто, кроме Ивана Ивановича, не мог здесь помочь. Одним словом, нужно поторопить Аржанова с возвращением на прииски. Хорошо, если бы письмо успело попасть в руки Валерьяна Валентиновича, но тот уже уехал вчера, а почтари из эвенков не особенно спешат с доставкой почты.

Добросовестное круглосуточное дежурство в больнице, во время которого Хижняк не имел привычки дремать в уголках, по возможности отдаленных от охающих и стонущих людей; затем часов семь езды по морозу, Леша и ночной пост возле женщины с воспалением легких — после всего этого не мешало бы и вздремнуть доброму человеку!

Неудержимая зевота раздирает рот фельдшера, синие глаза его потускнели и слипаются. Положить бы голову на стол, прямо на эту белую, как подушка, бумагу, и заснуть.

Но вспоминается Леша, который не спал уже в течение четырех суток, — сейчас-то он, наверно, спит, успокоенный лекарствами и подбодренный надеждой, — и Хижняк зевает, моргает, отчаянно встряхивая чубом, гонит прочь дрему и снова мужественно берется за перо.

«Дорогой Иван Иванович! — вывел он размашистым крупным почерком. — Возвращайтесь как ни можно скорее».

Это был крик истосковавшейся преданной души.

Дальше Хижняк писал сдержаннее, подробно обо всем: о больных, которым сделаны серьезные операции осенью, о тех, кто приехали вновь на Каменушку.

«Леша Зонов ждет вас с часу на час. Теперь ему срочно требуется операция с другой стороны; на левой ноге, как вы и предполагали, гангрена начала действовать: пальцы отекли, стопа — тоже, возле ногтей уже появилась синева. Мучается парень страшно, прямо сердце переворачивается глядеть на него, но терпит и решил терпеть до последней крайности. Очень он сожалеет, что не послушал вас в свое время. Гусев хотел пустить слушок, что у него заболела та нога, которую вы лечили, но я этот разговор пресек в самом начале.

Вообще надо вам скорее возвращаться, невзирая ни на что. Вчера я отправил вам с нашим невропатологом письмо Ольги Павловны. Варя было задержала его, побоявшись вас расстраивать; как, говорит, он один станет это переживать? Но я настоял на отправке: уверен, найдутся и там добрые люди, которые разделят с вами любую печаль. Всякие утаивания ни к чему, от них неприятность потом еще горше кажется. Я-то старый воробей, знаю. Только от больного, слабого человека надо скрывать плохое, чтобы не добить его в тяжелый момент. Вот я сейчас сижу возле женщины, у которой двусторонняя крупозка при никудышном сердце, общее истощение, печень увеличена, да еще желтуха приключилась. Случись любая беда с ее ребятишками — я бы ходил около нее и улыбался, хоть сквозь слезы. Потому что чудо будет, если она выживет и без добавочных неприятностей. А вы у нас богатырь; конечно, соответственно и переживания у вас сильнее, но надо, надо крепиться, дорогой Иван Иванович».

В окно уже засматривал рассвет. Однако Хижняку совсем расхотелось спать, да и пациентка его снова начала возиться в постели, кашлять и задыхаться, и он торопливо запечатал конверт.