Философский камень. Книга 2

— Теперь я должен спросить тебя, Виктор: все точки над «i» поставлены? — Тимофей сидел по-прежнему словно каменный, а лицо его все темнело и темнело.

— Да! Впрочем, пожалуй, нет. Если ты так любишь свою родную землю, именно любишь, а не скован цепями страха перед ее властителями, зачем тебе нужно было ехать в чужую Испанию, где сатана хватил тебя своим горячим когтем?

— С чего ты взял, что я был в Испании?

— Какое это имеет значение? Важно то, что ты там был.

— Хорошо, не стану отказываться. Стыдиться мне нечего. Там были добровольцы со всей планеты. Там достойно сражались и чехи. Испанский народ никогда не забудет их славного подвига при взятии Бельчите, самого сильного укрепления фашистов в Арагонии. Мне рассказывали, одну из улиц этого городка испанцы назвали именем, помнится, Алоиса Шпетки. Он командовал чехословацкими добровольцами, взводом, который, первым прорвался в крепость. И если меня сатана только когтем хватил, то многих он спалил насмерть своим смрадным огнем. Кажется, и этого прекрасного парня, героя.

— Шпетка, к сожалению, остался жив, я знаю, — сумрачно и зло вставил Виктор. Он не мог удержаться. — Но улицу эту, предчувствую, скоро снова переименуют.

— Табличку домов нетрудно сорвать. А из сердца народа добрую память о герое не вытравить. Ты спросил, зачем мы туда ехали? Помочь честным испанцам! Не дать фашистскому племени расползтись по земле, И для того, чтобы ты, бросив по трусости и ребячьему недомыслию родную Россию, не предал потом сознательно еще и усыновившую тебя Чехословакию. Потому что, ясно уже, с сатаной ты легко бы мог сговориться. Во всяком случае, одна из его омерзительных фраз: «Я освобождаю человечество от унизительной химеры, называемой совестью», — целиком вливается и в твой символ веры. Только человек без совести может сказать, что для него не существует понятия Родина и что не искренняя сыновняя любовь к родной земле, а страх суда за измену заставляет его не покидать эту землю. Наш разговор окончен?

— Он мог бы продолжаться. Но ты коммунист, а я противник ваших идей. Середину нам, пожалуй, не удастся найти.

— Середина — борьба. Если ты хочешь продолжать борьбу, я согласен. Но имей в виду: ни на волосок от своих убеждений я не отступлюсь. Не надеюсь сделать тебя коммунистом, но пробудить в тебе засыпающую совесть буду стараться.

— Не стоит труда, — раздраженно сказал Виктор. — Побереги свои силы для строительства коммунизма в России, поскольку в Испании сатана, слава Марии-деве, не позволил этого сделать. А о моей совести не заботься. Спит она у меня или не спит, но я живу, и живу хорошо, не вступая с нею в конфликты.

— Стало быть, у тебя совесть очень покладиста.

— Пожалуй, закончим этот бесполезный диалог. Поговорим о погоде. Тебе не кажется, что самолет стал сильно скрипеть и словно бы корчиться? В чем дело? Меня тошнит.

— Сейчас схожу к пилотам, узнаю. Но я думаю, будет уместнее, если с этой минуты вы меня будете называть «полковник Бурмакин», а я вас — «господин Сташек».

Тимофей поднялся и, преодолевая все усиливающиеся толчки при падениях самолета в воздушные ямы, скрылся за дверью.

А Виктор откинулся на спину и тяжело перевел дыхание.

Теперь, когда неприятный разговор, так или иначе, завершился, воля расслабла, дурнота стала одолевать с особой силой.

Он переполз к женщинам, разбудил их и попросил у Ткаченко мятных таблеток.

20

В штурманской кабине было намного светлее, хотя и казалось, что все стекла снаружи залиты толстым слоем извести. Тимофей вгляделся. Нет, стекла ничем не затянуты, а это сам самолет точно бы повис неподвижно и бьется беспомощно своими винтами в густом белом тумане.

— Не удалось обойти циклон? — спросил Тимофей,

— Не удалось, товарищ полковник — ответил первый пилот. Руки у него словно прикипели к штурвалу, и от усилий, с какими он держал его, острыми бугорками проступали лопатки сквозь плотную синюю ткань комбинезона. — Да ничего, прорубимся, моторы хорошо работают. Только вот…

Он повел головой вбок. И Тимофей увидел, что крылья самолета обволокло довольно толстым слоем льда.

— Пошли мы южнее, как нам из Иркутска было подсказано, — объяснил пилот. — Но видите, что получается. Взобраться бы повыше — сил у машины нет. И так была перегружена, да горючего пришлось залить побольше — перегон тут длинный, без запаса нельзя. Теперь еще обледенение весу прибавило. Взять ниже — видимость нулевая, а тут уже скоро начнутся отроги Кузнецкого Ала-Тау, потом Саяны. Как пить дать, можно в горы врезаться.

— Мы, что же, степи прошли уже?

— Думаю, товарищ полковник, прошли. Где-нибудь между Обью и Енисеем мотаемся. Радио работает, а связи нет. Пока ни одну станцию поймать не можем.

В разговор вступил штурман-радист. Сдвинув немного назад наушники, он прислушивался одновременно к каким-то беспорядочным пискам в эфире и к тому, что рассказывает пилот.

— Товарищ полковник, так ведь сибирскую погоду, как ее угадать? — сказал он. — Ширь тайги необъятная, метеостанций мало. Скорость циклонов тоже точно не вычислишь. Все вроде бы складывалось к тому, что вполне успеем проскочить в щель между хребтами и снегопадом, а вот, видите, прижало к горам. Южнее подаваться больше некуда. Я считаю, нам сейчас лучше, наоборот, взять круто на север. Все равно облачность винтами месить и здесь и там, но там, может, льдом обрастать перестанем.

— А если не перестанем? — возразил до сих пор молчавший второй пилот. — Чего нам зря горючее жечь, зигзаги делать?

— Прорубимся, — спокойно повторил свое любимое словцо первый пилот. — Набрать бы только высоты еще метров триста.

— Наберешь!.. — с иронией крикнул бортмеханик. Держи карман шире!

И точно в подтверждение его опасений самолет бросило вниз так, что у Тимофея, не подверженного морской болезни, комок подступил к горлу. Отчаянно завыли моторы. Пилот задрал нос самолета, насколько было возможно.

— Ямы, черт бы их побрал! — проворчал он сквозь зубы. И пальцем показал на высотомер. — А в общей сложности, все ниже и ниже идем.

— Давай, говорю, к северу, — настойчиво сказал радист. — Там, над тайгой, машина пойдет ровнее. Это предгорья так нас подбрасывают.

— А если взять к северу, можно вырваться из циклона? — осторожно, спросил Тимофей. Ему почудилось, что в соображениях радиста есть здравый смысл, однако побоялся даже косвенно навязывать свое мнение. Первый пилот парень хотя и молодой, но, чувствуется, уже с большим профессиональным опытом и чутьем. Для него машина, воздушная стихия, собственные руки и глаза — единое целое.

— Куда там вырваться, товарищ полковник! — ответил второй пилот. — Когда мы подходили к облачному фронту, слева был сплошной мрак. Это уж, верно, до самого Ледовитого океана. Другое дело — найти подходящую температуру. А кто скажет, где ее найти? На севере или на юге? Наверху, это да. Только наверх при нашей перегрузке нам все равно не пробиться.

— А горючее слить — тоже гибель, — прибавил, бортмеханик.

И все замолчали.

Самолет стало чаще бросать в воздушные ямы, кренить на крыло, и пилот каждый раз с большим напряжением выравнивал полет машины. Иногда он как-то непроизвольно дергался и оглядывался. Тимофей понимал: что-то не ладится в рулевом управлении.

Обледенение усиливалось. В плотном месиве снегопада трудно было разглядеть концы крыльев. Временами казалось, что самолет уткнулся носом в белую гору, бьется бессильно и даже отступает назад.

Слой льда на несущих плоскостях, ровный вначале, теперь был изрезан, изрыт словно бы мелкими овражками, промоинами. И по мере того, как нарастал бугроватый ледяной панцирь, все беспорядочнее и, жестче делалась тряска машины. Она словно бы просила: «Ну, дайте мне, дайте хотя бы минуточку отдохнуть, освободиться от невыносимой тяжести!»

Однако пилот, измученный не меньше машины, все бросал ее вперед и вперед. Выжимал до отказа ручку на себя, чтобы заставить самолет взбираться кверху, а стрелка альтиметра, тем не менее, показывала медленное, но неумолимое падение высоты.