Собрание сочинений в четырех томах. 1 том

— Говорят из Москвы, по прямому проводу. У телефона Михаил Иванович Калинин. Позовите товарища Семчика.

Буржуйка затрепетала. Она на цыпочках побежала к Семчику и зашипела:

— Вас... к телефону... сам... просит...

И Семчик, взяв трубку, сказал басом:

— Так. Я вас слушаю, Михаил Иванович. Что новенького в Кремле? Как делишки?

А буржуйка дрожала в соседней комнате и все ожидала, что Семчик пожалуется на нее Калинину.

Через полчаса снова раздался звонок. На этот раз «звонил» Феликс Эдмундович Дзержинский.

— Из Чека, — сказал он кратко, и с буржуйкой сделался удар.

Звонили еще Анатолий Васильевич Луначарский, Семен Михайлович Буденный и, наконец, Коллонтай. Коллонтай говорила захлебывающимся, звонким голосом. Коллонтай доконала буржуйку.

Мы вспоминали все подробности, начинали снова и снова, но вместо веселья и смеха к нам приходила грусть. Плохая гостья!

И вот однажды вечером, когда мы с Бенцем, устав ворошить воспоминания и рассорившись из-за них, молча лежали на койках, в дверь вдруг шумно забарабанили.

— Можно, — тихо произнес я и повернулся на другой бок.

Но в дверь продолжали барабанить.

— Чудак, — сказал Бенц, — он же не слышит твоего «можно».

— Ну, крикни громче, если ты такой тенор.

А в дверь между тем стучали все сильнее. Дверь стонала под ударами хороших кулаков; по-моему, на них уже должна была выступить кровь.

— Бенц, надо открыть. Слышишь, стучат, — сказал я очень мирно.

— Слышу, — мирно же ответил он. — По-моему, тоже надо открыть.

— Ну?

— Ну?

— Все-таки это безобразие. Я сегодня уже ходил за кипятком.

— Мальчишка! Ты считаешься такими пустяками! Хорошо! Я, я сам открою, — драматически произнес он и перевернулся на другой бок.

Дверь открыл, конечно, я и попал в объятия Алеши и Семчика.

— Алеша! Алеша! — завопил я. — Где же ты пропадал?

Я засыпал его вопросами, но он, не отвечая на них, заявил мне, что пришел поговорить о комсомоле.

— Прекрасно! — закричал я. — Прекрасно!

Но меня перебил Бенц. Он даже встал для этого с койки и, подтягивая штаны, подошел к Алеше и уставился на него.

— Вы, молодой человек, — произнес он важно, — сами над этим думали или кто-нибудь вам помогал?

— А что? — сумрачно спросил Алеша, и я заметил, как сжались его кулаки.

Характер моего друга детства мне был известен, и я решил вмешаться, но Бенц отстранил меня рукой и продолжал в том же тоне:

— Может быть, вы ошиблись, молодой человек? Может быть, вы хотели вступить не в комсомол, а в спортклуб или драматическое общество? Вам скучно?

— Мне нечего ошибаться, — отрезал Алеша.

— А где же тогда ты раньше был? — взвизгнул Бенц, потеряв всю свою важность. — Где же ты раньше был? Почему ж ты раньше не вступал в комсомол?

Я знал эту черту «стариков»: во всех новичках видеть шкурников, пришедших на готовое, на завоеванное. Я и сам хоть и не фронтовик, но кричал новичкам: «Где вы раньше были?» Но ведь это Алеша, это свой парень. Как он мог раньше вступить? Ему всего пятнадцать лет. Он в детгруппе был.

Но Бенц, не слушая меня, кричал:

— Где ты был, когда черти дохли? Где ты с контрами боролся?

— Я боролся с контрами в школе, — смущенно пробормотал Алеша.

Но Бенц вдруг погас. Выкричался. Он отхаркнулся и хрипло сказал:

— Дай папиросу!

Мы сели. Семчик сказал, что с Кружаном об Алеше разговор был.

— За это дело я взялся, — добавил он. — Будьте уверены.

Но Алеша, очевидно, в этом уверен не был. Он спросил меня тихо:

— Как думаешь, примут?

Бенц вдруг опять подскочил.

— Молодой человек! А у вас папа есть?

— Есть, — ответил, ничего не понимая. Алеша.

— И мама есть?

— Есть и мать.

Бенц подумал-подумал и покачал головой:

— Не примут.

Тут мы все ничего не поняли. Но Бенц уже принял позу оратора, поддернул брюки и закричал:

— Есть ли у комсомольца семья? Нет, нету! Есть ли у него дом? Нет, нету! Его семья — комсомол, товарищи. И его дом — комсомол.

Я вспомнил, что действительно недавно мы обсуждали комсомольские заповеди, выработанные Бенцем, в которых третьим пунктом объявлялось: «У комсомольца нет семьи, его семья — комсомол». Бенц был докладчиком по этому вопросу. Мы много спорили и ни к чему не пришли.

Сейчас это кажется только смешным. Многое из того, что так тревожило и мучило нас когда-то, кажется сейчас только смешным. Помню, как убежденно и страстно спорили мы, например, о том, можно ли комсомольцу носить галстук. Нам представлялось, что мы решаем кардинальнейший вопрос быта.

Мы хотели построить мир по-новому, по-хорошему, на новых и справедливых началах, и мы сами хотели стать совершенно новыми людьми, свободными от всего старого, заскорузлого, мещанского. Вот почему мы так много спорили об этике и морали, о том, что можно и чего нельзя. Пусть мы во многом ошибались, «перегибали» — партия терпеливо поправляла и учила нас, — но хотели-то мы хорошего?.. Верно сказал Безыменский: «Хочешь быть комсомольцем что надо, — да не знаешь, сумеешь ли быть».

В это лето 1922 года комсомольская организация нашего городка переживала свой очередной «кризис» роста. Гражданская война кончилась. Жизнь устанавливалась, входила в новые берега. На повестку дня встал главный вопрос — « борьба с разрухой, восстановление хозяйства. Партия устами Ленина уже указала комсомольцам, что «союз коммунистической молодежи должен быть ударной группой, которая во всякой работе оказывает свою помощь, проявляет свою инициативу, свой почин».

Но у нас, в горкоме, все еще сидел Глеб Кружан, заржавелый «обломок» эпохи военного коммунизма. Он тянул нас назад. Он не хотел, да и не умел работать по-новому, в новых условиях. Ему было скучно заниматься кропотливой, будничной работой. Он действительно торчал заржавелым осколком в здоровом теле нашей организации, и мы начинали это смутно чувствовать. Смутно — потому что для многих из нас Глеб Кружан еще был окружен ореолом боевой славы, его еще считали лихим, свойским парнем, у него были друзья и сторонники... Борьба с Кружаном лежала впереди.

— Я работать хочу, понимаешь? — сказал Алексей негромко. — Понимаешь, работать! Завтра я иду с отцом на завод. Там, говорят, есть слабенькая ячейка. Я буду работать в ней. Понимаешь? Хочу дела.

Я ничего не успел ответить Алеше: дверь широко распахнулась, и на пороге вырос Рябинин.

Ослепительная догадка вспыхнула во мне.

— Рябинин! — закричал я. — Ты ездил в губком насчет Кружана?

— Нет, — ответил Рябинин, — я ездил узнавать, нужны ли десятичные дроби или достаточно простых.

Шутка мне показалась неуместной. Не такое время!

— Я серьезно спрашиваю, — подчеркивая слово «серьезно», сказал я.

Но Рябинин только плечами пожал.

— Я серьезно. Я ездил насчет дробей. Я хочу поступить на рабфак. Ездил справиться: нужны ли десятичные дроби.

— Но ты заходил по крайней мере в губком по поводу наших дел?

— Нет. Зачем же?

— То есть как зачем?

— Меня в губкоме не знают. Меня туда не звали. Чего же я пойду?

— Но как же нам с Кружаном быть?

Сознаюсь: это прозвучало очень беспомощно. И я сам понял, что этим криком расписался в том, что я щенок, мальчишка.

Рябинин заложил руки в карманы и стал против меня. И я сразу почувствовал, что он и старше, и выше, и крепче меня. Хорошее спокойствие струилось от его широкой, ладной фигуры.

— Как же с Кружаном быть? — насмешливо повторил он мои слова. — Нам что — губком это скажет? Сами мы детишки? Да?

— А что Кружан? — вмешался Алеша. — Кружан чудный парень. — И он посмотрел на Семчика. Тот покраснел.

Рябинин взял табурет, сел на него верхом и сказал нам:

— Ребята! Есть новости.

Мы сбились в кучу возле него и приготовились слушать.

— Я был в Энске в комсомольском клубе, ребята, — сказал Рябинин. — Пришел, пру вверх по лестнице. Но меня останавливают: «Товарищ, снимите шапку. Вон раздевалка». И в самом деле, ребята, — раздевалка! Я вытер ноги и пошел по лестнице. Очень хороший клуб. Вот какие новости, ребята.