Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)

Гугас загнал нас всех в трюм и закрыл люк. Он один остался с капитаном на палубе. Мы, измученные, пожелтевшие от приступов морской болезни, промокшие насквозь от соленых брызг, валялись на грязном дне трюма и при каждом резком толчке судорожно хватались руками за что попало — за доски, за канаты и цепи, — как будто бы это могло спасти нас. Изредка кто-нибудь раскрывал опухшие веки и, приподняв голову, прислушивался к раскатам грома, к реву ветра и со стоном опять опускался на мокрые доски. Мы потеряли счет времени, не знали, день ли, ночь ли, и, покорясь своей судьбе, старались ни о чем не думать.

Я до сих пор считаю, что на свете нет ничего хуже и страшнее морской болезни. Я много видел на своем веку, не раз смотрел смерти в глаза, бывал под ураганным артиллерийским и пулеметным огнем, но такое, как тогда, на дне баркаса, никогда не испытывал. Не думайте, что только я один так тяжело переносил проклятую качку. Нет, с нами был один старик, бесстрашный охотник Мазманян, так тот просто умолял нас выбросить его за борт. «Лучше сдохнуть сразу, чем терпеть такое», — бормотал он. Поверите, до сих пор при одном упоминании о шторме меня в жар бросает, даже по Севану на катере ехать боюсь.

На седьмые сутки люк открылся и раздался голос Гугаса. «Эй, друзья, хватит вам отлеживаться там! Выходите на палубу!» — закричал он. В эту минуту мы были убеждены, что со дня сотворения мира человеческие уста не произносили лучших слов.

С опаской поднялись наверх, и перед нашими глазами открылась картина ни с чем не сравнимой красоты. Море, словно устав после стольких дней буйства, утихло и сейчас мирно дремало, блестя под лучами восходящего солнца. Тучи куда-то исчезли, и голубое небо ласково улыбалось нам. Воздух прозрачный, легкий, сколько ни дыши — не надышишься. В ту минуту от радости мы готовы были пуститься в пляс, как дети, однако силы наши окончательно иссякли, и, опьянев от чистого воздуха, мы повалились на палубе как подкошенные.

Старик Мазманян, придя в себя, дотронулся до моего плеча и говорит: «Гляди, Завен, каких только бед не натворила проклятая буря». Я оглянулся и вижу — палуба опустела, ни парусов, ни мачты, ни капитанской будки, ничего. Волны начисто смыли все, бесследно исчез и турок-капитан.

Баркас наш, потеряв рулевое управление, тихо покачиваясь, кружился на одном месте. Никто из нас не знал, где мы находимся, далек ли берег. Говоря откровенно, после пережитого этим и не интересовались. На наше счастье, скоро на горизонте показалась одинокая чайка. Значит, берег близок, — и, словно в подтверждение наших мыслей, через несколько минут прилетела целая стая чаек.

Гугас приказал изготовить весла. На баркасе мгновенно закипела работа, все с жаром принялись за незнакомое дело, топором и ножами резали и строгали доски, какие нашлись, придавали им форму весел, грубых и не совсем удобных, а все-таки весел, которыми можно было кое-как грести.

Налегли на весла, и баркас начал медленно двигаться в том направлении, откуда появились чайки. Близость берега и надежды на скорое спасение умножали наши слабые силы, и мы, обливаясь потом, всё гребли и гребли.

В полночь наконец показались мерцающие огоньки какого-то маяка, а на рассвете мы увидели вдали отлогие берега Крыма. Мы были у цели! На баркасе никто не спал. Собравшись у кормы, счастливые, не веря самим себе, мы отметили свое второе рождение тремя залпами. Страх, лишения — все осталось где-то далеко, а впереди была Россия — жизнь и свобода.

Баркас заметили с берега, и к нам подошел русский сторожевой катер.

Вот так, благодаря уму и храбрости Гугаса, мы добрались до русских берегов и спаслись от смерти, — закончил Завен.

Он встал, подошел к столу, налил себе вина и выпил.

— А что было дальше? — в один голос спросили Мурад и Заназан, когда Завен вернулся на свое место.

— Ох, дальше нам пришлось еще многое испытать. В Крыму, продержав несколько дней под усиленной охраной, власти отправили нас в Новороссийск и там посадили в тюрьму. После стольких переживаний и борьбы за свободу вдруг — тюрьма! Но что поделаешь, война есть война, во время которой люди черствеют, им нет дела до твоих душевных мук. Все наши мольбы и просьбы остались безрезультатны, и целых десять месяцев нам пришлось провести в мрачной камере. Одно время шли толки, что нас сошлют в Сибирь, как интернированных чужестранцев, но судьба избавила нас от этого испытания — в наше дело вмешались какие-то либеральные организации, и нас выпустили.

Очутившись на свободе, мы столкнулись с новой бедой — нуждой. Что мы могли делать в чужом городе, без знания языка и определенной профессии? Ничего. Мы, здоровые люди, питались отбросами, ютились в развалинах за городом, смотрели на свои тосковавшие по работе руки и ничего не могли придумать. Опять Гугас выручил нас. Он как-то собрал всех и сказал: «Я тут нашел армян, работающих в порту грузчиками, они обещали устроить нас. Организуем артель и пойдем тоже в грузчики, а там видно будет. Не вечно же будет продолжаться эта проклятая война».

Итак, мы стали грузчиками и впервые в жизни работали по найму. Работа была тяжелая, но мы, здоровые и привычные к физическому труду, не особо тяготились своим положением; мучило одно — отсутствие вестей от наших родных, которых покинули в Турции.

Новороссийский порт стал нашей школой, а старые грузчики — учителями. Мы многому научились у них и стали понимать такие простые истины, о которых раньше даже не слышали. Гугас настоял на том, чтобы мы записались в профсоюз, доставал нам кое-какую запрещенную литературу и водил нас на рабочие собрания. К тому времени мы начали понимать по-русски, и жить на чужбине стало немножко веселее. Гугас часто сокрушался. «Единственно, чего не хватало нам в Турции, так это знания политики. Очутись снова там, я повел бы себя совсем иначе», — говорил он.

В 1918 году Гугас был уже активным членом Коммунистической партии и с отрядом рабочих из Новороссийска пошел воевать с белогвардейцами. Позже ему пришлось громить интервентов, когда они высадили десант на Черноморском побережье, — вот тогда проявился его настоящий талант! Скоро товарищи, по достоинству оценив опыт и храбрость Гугаса в бою, избрали его своим командиром, а когда мы влились в состав регулярной Красной Армии, Гугаса назначили командиром Новороссийского полка. Забыл сказать, что, уходя в партизаны, Гугас и меня взял с собой, и я тоже участвовал в боях за советскую власть.

Осенью 1919 года на подступах к Одессе белогвардейцы, при поддержке артиллерии кораблей интервентов, начали оттеснять нас. Положение становилось критическим. Попав под перекрестный огонь, части Красной Армии отступали, возникла опасность попасть в окружение. Командир дивизии прислал своего связного и приказал Гугасу во что бы то ни стало прикрыть левый фланг и дать возможность нашим частям организованно выйти из полукольца. Гугас тут же собрал своих командиров, дал им нужные приказания и повернул свой полк против врага. Сам он вытащил из кобуры маузер и с криком: «Смерть белобандитам и интервентам!» — побежал вперед. Красноармейцы, увлеченные примером командира, тоже кинулись в контратаку и отбросили врага. Задача была выполнена, наши части заняли новые позиции.

Вечером того же дня перед строем зачитали приказ Реввоенсовета фронта о «награждении отважного командира Новороссийского полка Гугаса Саряна вторым орденом боевого Красного Знамени», но приказ не застал в живых нашего командира, — он умер на моих руках за час до этого от раны, полученной в грудь во время контратаки.

Перед смертью Гугас успел сказать мне всего несколько слов: «Завен, запомни навсегда: кровь, которую мы проливали, зря не пропадет!», Да, не ошибся наш Гугас, он жил как человек и умер как герой, вечная ему слава.

Завен умолк.

Апет, облокотившись на спинку кресла, смотрел на мутную луну, мирно плывшую по чистому небу, и вспоминал дни своей юности. Его лицо было задумчиво. Вот он, совсем молодой, шагает рядом с караваном Гугаса по знакомым дорогам Турции и мечтает об одном — скорее возвратиться домой, чтобы увидеть Сирануш, услышать ее голос. Все его чувства, все помыслы связаны с нею, и он ни о чем другом думать не в состоянии. Между тем путь опасный, на каждом повороте дороги, в каждом горном ущелье притаился враг. Но Гугас тверд сердцем, он едет впереди каравана и, почуяв опасность, приподнимается на стременах и боевым кличем извещает врага, что идет именно его, Гугаса, караван. Эхо его звонкого голоса еще долго раздается в горах: «Эй! Эй!..» Разбойники знают отважного караванщика Гугаса, одно его имя нагоняет страх, и они предпочитают сворачивать с дороги, чем иметь с ним дело…