Макорин жених

Юру охватило особое чувство восторженной взволнованности, какое всегда испытываешь,

входя в девственную тайгу. Стояла удивительная тишина, при которой чуткое ухо легко

улавливает мягкий треск почему-то вдруг отломившегося сучка, шуршанье снежного

комочка, падающего с ели, веселый цокот белочки на сосне, с любопытством

посматривающей черными бисеринками глаз на охотника. Егор вскинул ружьё.

– Егор Павлович, не надо, – умоляюще зашептал Юра, ухватив спутника за локоть.

– Ты чего? – удивился Егор, опуская ружье. – Сбил меня...

– Не стреляйте, Егор Павлович, видите, какая она изящная, беззаботная.

Белочка, почуяв опасность, замерла, прильнула к сосне, но скоро успокоилась, решила

закончить шелушение шишки, которую держала в лапках. Юра смотрел на неё не дыша. Егор

поглядывал на Юру с добродушной насмешливостью. Белка кинула пустую шишку и с

удивительной легкостью бесшумно прыгнула на соседнюю сосну.

– Ну, пойдем, охотник, – сказал Егор. – Так мы с тобой, пожалуй, домой вернёмся с

большой добычей...

– Да уж ладно, Егор Павлович, зачем она вам, добыча...

Егор хмыкнул, закинул за плечи ружье, скользнул в овраг. Юра со смехом за ним. Долго

ходили они, пересекая снежные поляны, огибая валежник, продираясь чащобой, спускаясь на

лесные речушки, застылые, запорошенные снегом, невесть откуда и куда бегущие

немыслимыми зигзагами. Утомились. Близ озерка устроили привял. Развели костер. Юра

старательно подтаскивал сушняк, разрубал и подбрасывал на костер. Получалось это у него

не очень ловко, неумело. Егор с усмешкой посматривал на Юрины хлопоты.

– Всё ещё в тебе городская струнка чуется, Юра...

– Как это? – удивился тот.

– Не очень ты к лесной жизни-то приспособлен... Вишь, и на костер как накидал,

погасишь, пожалуй...

Егор по-своему уложил дрова. Огонь, будто только этого и ждал, вспыхнул ярко и весело.

– Вот видишь, всему своя наука требуется, – заключил довольный Егор. И чтобы не

очень обидеть Юру, добавил: – Вообще-то ты, парень, ничего, прижился к лесу. .

– Прижился, как видишь, Егор Павлович, – весело откликнулся Юра, вынимая из сумки

съестные припасы, раскладывая их на чистом насту, как на скатерти. – Лесником, наверно,

буду. . А то ещё, чего доброго, поэтом сделаюсь с помощью Макоры Тихоновны....

– Это почему? – удивился Егор.

– Так она ж меня к месту пристроила – обучать лесных поэтов. Читаю я их стихи, читаю

– и сам в рифму говорить начинаю. Вот как!

Егор задумался, покусывая ус. Смотрел вдаль, за озеро.

– Правда, у нас место такое, – серьезно сказал он. – Мы-то что, прижились, одно знаем –

план выполнять да иной раз с ружьишком сходишь, побалуешься, только и развлечения. А

который человек душевный, тому экие просторы очень даже привлекательны. Говорят,

писатель Пришвин по нашим краям как-то проезжал, и то очень хвалил. Ну, он и от себя

прибавил, не всё так описал, как есть, но всё равно чувствительно и за сердце задевает...

Егор Павлович приумолк, и Юра с удивлением увидел, взглянув на него, широкую

улыбку.

– Племянничек-то мой, нынешний главный инженер, тоже ведь стишками баловался, –

снова заговорил Егор. – Ладные вроде выходили. Сидит будто так же над озером и о чём-то

таком задушевном мечтает. Всё складно, строчка в строчку, забористо...

У Юры округлились глаза.

– Неужели?

– А чего мудреного. Он у нас способный на писанье-то. Поговори-ко с ним. У! Он тебе

наскажет всякого и про рифму, и про ритму, и ещё про какую-то метафору. Не знаю,

живность это какая или растение, а только он часто её вспоминал. Бывало, скажешь ему:

«Худые у тебя, Митяш, стишки, заумственные». А он осердится. «Ты, говорит, ничего не

понимаешь. Это метафора». Ну, что ему ответить? Коли метафора, так ладно, шут с ней... Это

когда он ещё школьником был. Старше-то стал, уж не показывал стихов. Стеснялся, видно...

Только однажды от его метафоры и мне влетело. Было дело....

– Вам?

– Лично мне. Отдубасил он меня через свой киноаппарат. И в рифму, со звоном. Тогда-то

я рассердился малость. А потом понял, что это справедливая метафора... Соображать стал,

что и стихоплёты полезными могут быть. А Макора страсть любит стихи.

Упавшее было пламя снова поднялось... На белый наст посыпались хлопья

взметнувшегося вместе с дымом серого пепла.

– Не пора ли нам в путь-дорогу, друг? – сказал Егор Павлович и стал, покрякивая,

подниматься. – Я по ельнику пройду, низом, а ты по старой лыжнице ступай, чтобы не

заблудиться...

– Почему не вместе?

– А потому, ты мне охотиться мешаешь. Что я – зря, что ли, эку даль колесил?

Увидев, что Юра по-детски надул губы, Егор Павлович добавил:

– Ты не обижайся. Белка-то для тебя, может, и метафора, а для меня она ценная

пушнина...

Большой, грузный на своих неуклюжих лыжах, он зашагал к сизой стене ельника, резко

выделяющейся на склоне холма.

3

К концу квартала выяснилось, что план не вытянуть, немного, самую малость, а всё ж

таки не вытянуть. И тогда по старой привычке Синяков объявил аврал. Послали на рубку

леса дорожников, уборщиц общежитий, домашних хозяек в поселках. Начальник лесопункта

приказал закрыть на время бани и прачечные, вывести в лес всех конторских служащих,

послать в делянки рабочих из механических мастерских. И тут он столкнулся с новым

техноруком. Егор остановить работу мастерских наотрез отказался.

– Не дело, Федор Иванович, – сказал он. – У них и так ремонт машин отстает от графика.

– Ничего что отстает, наверстают. Пусть недельку на лесосеке порезвятся, здоровее

будут, – возразил Синяков. – Завтра всем выйти в лес. Понятно?

– Непонятно, начальник. Механизаторы из мастерской никуда не выйдут, – уперся

Бережной.

– Это кто же здесь, выходит, начальник – я или ты? – взъелся Синяков.

Егор, усмехнувшись, разгладил усы и сказал спокойным, ровным голосом:

– Начальник ты, товарищ Синяков, а механизаторы будут работать в мастерской...

Синяков хлопнул дверью и, заплетаясь в полах своей бекеши, помчался вдоль по улице

поселка. «Куда он, в мастерские?» – забеспокоился Егор. Он позвонил в мастерские. Там

ответили, что не было начальника лесопункта, не заходил. Егор сказал, чтобы на аврал не

выходил ни один слесарь, чтоб все занимались своим прямым делом.

Весь день Синяков не появлялся в конторе. Егор звонил на участки, там тоже никто не

видал начальника. А он, обойдя механические мастерские стороной, пришел домой

расстроенный, возбужденный. На ребят прикрикнул, что не часто с ним случалось, на робкий

вопрос жены: «Что случилось?» – не ответил. Сел к окну и так просидел чуть не до вечера,

скребя ногтем ледяные узоры на стекле. Вера Никитишна бесшумно ходила по комнате,

посматривая на мужа и не решаясь с ним заговорить. Наконец не выдержала, подошла,

тихонько положила ладони на мужние плечи.

– Ты бы сказал, Феденька, что у тебя стряслось.

Муж отозвался не сразу. Он еще посидел так, опустив голову, чувствуя тепло жениных

ладоней сквозь рубашку.

– Худы мои дела, Веруха... Назначил я Бережного на свою голову. Он, смотри-ко ты, со

мной совсем не считается. Я отдаю приказ – он его отменяет... Нет, он ещё узнает, что

Синяков чего-нибудь да стоит...

Жена с трудом добралась до сути дела, а когда поняла, в чем заключалась их распря,

сказала:

– Ты, Феденька, на меня не сердись, а только я тебе скажу, что на Бережного обижаться-

то тебе не надо...

– Как так не надо! – подскочил Синяков.

– Да ты успокойся, не взвинчивай себя, тебе вредно, – ворковала жена. – Бережной

худого не сделает...

От ласковых уговоров жены Синяков остыл, постепенно отошел, успокоился. И хотя до