Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Случайному посетителю дом попа казался нарядным и веселым, но при ближайшим знакомстве с ним у гостя появлялось странное ощущение тоскливости, словно жилище восприняло от живущего в нем постоянную грустную задумчивость.

Самой унылой комнатой дома казалась столовая. По вечерам, когда в столовой горела лампа, ощущение придавленности не рассеивалось, а сгущалось, чему в немалой степени содействовало монотонное постукивание маятника часов и их заунывный бой.

Даже самая светлая комната, в которой Викентий принимал гостей, жиденькой модной мебелью, выцветшим ковром фабричной работы и выгоревшими голубовато-дымчатыми обоями не манила к себе и не располагала к веселью. Хозяин дома редко заходил сюда. Подойдет часом к фисгармонии «Юлий Генрих Циммерман», сыграет единственную светскую мелодию, подслушанную у жены, «Ах ты, доля, моя доля…» и, резко хлопнув крышкой, уйдет в кабинет.

На обстановке кабинета тоже сказался характер Викентия. Тут было и тесно и темно. Рябина загораживала единственное окно, черный дубовый шкаф и письменный стол занимали слишком много места. Обои вылиняли, а менять их Викентий не хотел. На одной стене давным-давно Таня нарисовала женщину, как обычно их рисуют дети, — круглая голова, треугольное туловище, ноги-палочки с закорючками. Этот рисунок умилял отца Викентия, всегда напоминал ему о Тане, и он ни за что не хотел расставаться с ним.

Ольга Михайловна не ошиблась, подумав, что не ради знакомства с ней он приоделся так щеголевато, — Викентий всегда одевался хорошо. Одежду он шил в Тамбове у самого лучшего духовного портного, поэтому даже ряса сидела на нем ловко и красиво. Из-под ворота подрясника виднелся краешек белого накрахмаленного воротничка, из-под рукавов — манжеты. Носовой платок он душил и даже в алтаре хранил флакон одеколона, которым перед богослужением протирал руки.

Окрестные попы звали его «белой вороной» и «гусаром».

В описываемый вечер Викентий засиделся в кабинете. Подсчитав выручку причта, ответив на указ благочинного, он пробежал глазами по страницам «Епархиальных ведомостей», поставил несколько восклицательных и вопросительных знаков на полях статьи Победоносцева, потом вынул дневник, куда заносил мысли, происшествия и слухи, состояние погоды и хлебов.

Покончив с дневником, Викентий приступил к составлению проповеди на предстоящий день.

Пользуясь евангельскими примерами, Викентий так ловко подводил их к текущей сельской жизни, так тонко говорил о мирских делах, столь искусно облачал их в ризы заповедей, что благочинному не было никакой возможности придраться к ним.

Когда часы двенадцатью дребезжащими ударами напомнили полуночнику о позднем времени, Викентий убрал бумаги с письменного стола, ушел в спальню, приготовил постель. Но тут постучали.

Викентий открыл окно.

— Это я, Ольга Михайловна.

— Дверь открыта, входите. Впрочем, одну минутку, я вам посвечу! — Он был немало удивлен этим поздним визитом.

— Нет, я заходить не буду, — откликнулась Ольга Михайловна.

— Почему?

— Я к вам на минутку, по делу. У вас есть хина?

— Найдем! Есть и хина, и интересные новости.

— Новости? — Ольга Михайловна поколебалась мгновение. — Хорошо.

Викентий захлопнул окно, вышел на крылечко и возвратился в кабинет с гостьей.

— Ну, что за новости? — Ольга Михайловна уселась в кресло. — Новые книги?

Викентий пытливо посмотрел на нее.

— Послушайте, Ольга Михайловна, вы любите Толстого?

— Господи, да кто же не любит Льва Толстого!

— Ну, положим, многие его не любят. — Несколько секунд он смотрел рассеянно мимо Ольги Михайловны. — Хотите прочитать одно его сочинение, которое, полагаю, никогда не будет напечатано?

— О?! Ольга Михайловна испытующе взглянула на него. Что же это за сочинение? Против церкви или властей?

— Увидите. Хотите прочитать?

Ольга Михайловна растерялась от неожиданного предложения: «Что это такое? Выпытывает? Или от души?»

— Право, не знаю, — ответила она, смотря в глаза собеседнику. — Интересно ли это?

Викентий после минутного молчания сказал:

— Я знаю, что у вас собираются сельские парни, — и осторожно добавил: — Знаю точно кто: сын Ивана Павловича, Сергей Сторожев, мой Листрат… Только, пожалуйста, не подумайте…

— Продолжайте, — вызывающим тоном ответила Ольга Михайловна.

— Я говорю это вот к чему: на горьком опыте убедился, как много осторожности требуется даже в таких невинных беседах, которые ведете вы.

Эти слова так поразили Ольгу Михайловну, что она ничего не смогла сказать. Викентий открывался перед ней в новом свете. Чего он хочет, как ему отвечать?

— Почему вы не доверяете мне, Ольга Михайловна? Допустим, вам не понравилась моя книга. Но при чем книга, когда перед вами просто человек? Какие у вас есть основания, чтобы не верить ему? Только то, что он в рясе?

Печаль, так сильно прозвучавшая в его словах, заставила Ольгу Михайловну поверить его искренности.

«Да, — раздумывала она, — его идеи не нравятся мне. Но разве только они служат основанием человеческих отношений? Почему я сожгла письмо Тани? Какое право я имею не верить ему? Только потому, что мне не понравилось написанное им?»

— Я хочу, чтобы вы верили мне.

— Я верю вам.

— Скажите, что вам показалось противным в том, что я читал? — спросил Викентий.

Что-то заставило ее не ответить прямо.

— Я скажу, когда прочитаю книгу целиком. Вот когда вы напечатаете…

— Напечатаете? — Викентий усмехнулся. — Кто вам сказал, что напечатаю?

— Ну, а не напечатаете, так зачем нам вообще толковать об этом? — весело воскликнула Ольга Михайловна и в том же тоне добавила: — Давайте уговоримся, что только сегодня мы узнали друг друга.

— Хорошо. Мне это нравится!

— А сочинения графа я возьму и прочту, кому сочту нужным, так?

— Да.

— Спасибо.

Викентий вынул из стола брошюрку, напечатанную на гектографе.

— Только, ради бога, — осторожность и еще раз осторожность. Я не за себя боюсь, не поймите превратно. Я за вас… за вас… — совсем робко окончил он.

— Да, да, конечно. — Ольга Михайловна почему-то покраснела. — Вы не беспокойтесь: я знаю, кому можно верить, кому нельзя. — Она встала.

— Мне можно проводить вас?

— Я только что хотела вас об этом просить, — откровенно и опять смущаясь его взгляда сказала Ольга Михайловна. — Я, знаете, такая трусиха. До сих пор боюсь ходить через речку одна.

Они вышли на крылечко.

— Может быть, посидим немного? Больно хороша ночь. Только совсем немного. У меня еще дела. Да, я и забыла! Ведь я зашла к вам по делу, отец Викентий.

— Я много раз просил вас не называть меня так. На самом деле, какой я вам отец?

Блеск его глаз волновал Ольгу Михайловну.

— Простите, я все забываю!

Его рука легла на ее ладонь.

— Так вот о деле. Где же хина?

— Хины у меня нет.

— Но у вас была.

— Неделю назад я отдал вам последний порошок. Может быть, есть у Настасьи Филипповны?

— Я была. Нет.

— А зачем вам хина?

— Хотели отнести Андрею Андреевичу. У него заболел Проша. О господи, вот бедность-то! Ходил по кусочкам — простудился, трясет его.

— В этом году все ходили по кусочкам.

— Как нищие побирались. И это русские крестьяне! — с гневом вырвалось у Ольги Михайловны.

— Нет, вы не правы. Нищий — это, так сказать, профессионал. Он всегда побирается, а что наберет — продаст. Ходить по кусочкам — это не нищенство, это у нас позором не считают. Сегодня вы придете ко мне за кусочком, завтра — як вам. Хождение за кусочками своего рода выручка в тяжелые дни. Об этом даже Энгельгардт написал — хорошо подметил барин.

— Вы все знаете! — сказала Ольга Михайловна.

— Нагляделся! — Викентий вздохнул. — Но я верю, что когда-нибудь люди перестанут ходить за кусочками.

— И я верю.

— Иначе нет смысла жить, если не верить.

— Да.

Молчание. Блеск его глаз все больше пугал ее.