Кровать с золотой ножкой

— Нет-нет, ни на какое Бруквудское кладбище звонить вам нет необходимости, — объявила она. — Индрикис поедет домой.

Мирдза энергично возражала, но Леонтина стояла на своем. Даже пригрозила, что в противном случае останется у них до своей смерти. Карлис принял сторону Леонтины, и это решило вопрос.

— Пусть бабушка увезет с собой прах па, о чем тут говорить. Не все ли равно, на каком кладбище он будет похоронен.

Неделю спустя после кремации Леонтина отправилась обратно. И в самом деле, багажа при ней не прибавилось. Урна с прахом Индрикиса внешне выглядела небольшим аккуратным чемоданчиком.

В том году, когда в центре старой Риги открыли памятник красным латышским стрелкам, старший из сыновей-близнецов Петериса Вэягала — скульптор Имант — получил заказ сделать бронзовый памятник своему выдающемуся родственнику Эдуарду Вэягалу с тем, чтобы он был установлен в его родном Зунте. Тогда и обнаружилась поразительная вещь: об Эдуарде почти ничего не было известно. Имант Вэягал в общем-то это предчувствовал, а потому и не думал отступать. Напротив, неопределенность подогрела интерес. Поскольку творческой фантазии легче дышалось на вольном просторе, чем в заданной тесноте, он, пожалуй, даже обрадовался, предвкушая возможность преодолеть неизвестность по наведенному из подручных материалов действительности и воображения мосту, вместо того чтобы задыхаться в перегруженном фактами трамвае, бегущем по заранее известному маршруту.

Опорные точки для разбега фантазии все же были необходимы. В Зунте не нашлось ни единого человека, кто бы близко знал Эдуарда или сохранил в памяти его внешний облик. Услыхав от Скайдрите Вэягал о митинге 1905 года в церкви, Имант попытался пойти по этому следу, но даже те, кому довелось присутствовать на митинге, помнили только аптекаря. Это вполне совпадало с версией Скайдрите, изложенной ею по воспоминаниям пастора Эбервальда: в митинге Эдуард участвовал за кадром; он в ризнице приглядывал за пастором.

Паулис смутно помнил разговор с появившимся во дворе Крепости «чужим дядей», однако никаких подробностей сообщить не смог, — уж слишком велика оказалась дистанция лет.

— Сдается, у него была знатная бородища, — прикрыв глаза, старался вспомнить Паулис. — Это я вам говорю! В ту пору, как и в наше время, молодые люди ходили обросшие волосами. А если не носили бороды, то усы уж точно.

Утверждения Паулиса были близки к истине. Относительно прошлого это подтверждалось всеми имевшимися фотографиями зунтян революционного периода. В нынешней фазе — внешностью самого Иманта; борода и усы столь колоритно обрамляли его лицо, что он казался сродни широко известным скульптурным образам Карлиса Зале. И все же одной лишь бородой не оживишь лицо Эдуарда Вэягала.

Правда, в жандармском архиве отыскалась небольшая фотография Эдуарда, относившаяся ко времени его последней ссылки, но снимок был низкого качества, притом настолько пропитанный тюремным духом, что скорее являл Эдуарда таким, каким желали его видеть тюремщики, а не каким он был на самом деле.

В Риге, в других городах и весях Латвии еще можно было найти живых современников Эдуарда, принимавших участие и в великом митинговании на горе Гризинькалн, и в акциях боевиков. Все они утверждали, что отлично помнят Эдуарда, из рассказов их, однако, становилось ясно, что в потоке времени отдельным лицам свойственно сливаться в некие обобщенные собирательные образы, как свойственно сливаться отдельным каплям воды. Эти люди приносили фотографии, пестревшие множеством лиц, и говорили — здесь он непременно должен быть, да попробуй теперь угадай который. Зато рассказы их о прошлом бывали ярки и обстоятельны.

В свое время гельсингфорсские и лондонские газеты публиковали красочные отчеты о революционных боях, нередко подкрепляя их картами и схемами. При желании можно было познакомиться и с революционной деятельностью латышских эмигрантов в Америке, в библиотеках об этом имелось немало воспоминаний, даже научных исследований. В разгар туристического сезона в Ригу чуть ли не ежегодно наезжал кто-нибудь из почтенных старолатышских ветеранов. Но и среди них не нашлось никого, кто бы смог придать внешности Эдуарда Вэягала хотя бы единую черточку, воссоздающую неповторимость человеческого облика.

Совершенно неожиданно отыскались письма Элзы Пенгерот, писавшей сестре в Ригу из тюрьмы вскоре после событий в Гельсингфорсе. Эти письма, сами по себе выдающиеся документы той эпохи, служили косвенным дополнением к биографии Эдуарда. И что интересно: они раскрыли то, чего сам Эдуард не узнал до конца своих дней. Драма Элзы оказалась глубже, чём он мог предположить, своей жертвой Элза ничего не добилась, ничего не поправила. Вскоре после ее добровольной явки в полицию выяснилось, что Элза ждет ребенка от Эдуарда. Как следовало из сообщения полицейского чиновника города Тобольска — оно было приложено к письмам, — при родах, в малоподходящих условиях ссылки, Элза скончалась. О судьбе ребенка ничего не говорилось.

Пока Имант Вэягал при содействии Скайдрите Вэягал шел по следу Эдуарда, стало известно, что из Риги в Мундосу направляется туристическая группа. Иманту трижды повезло. Во-первых, потому что его включили в группу. Во-вторых, потому что у точильщика ножей Петериса на сберкнижке оказалась лишняя тысяча рублей в добавление к тому, что удалось наскрести его непрактичному сыну. И, в-третьих, повезло потому, что руководительница группы, женщина интеллигентная, с пониманием отнеслась к его пожеланиям в частности и к скульптурному искусству вообще. По прибытии в Суарес она попросила туристическую фирму немного изменить программу, включив в маршрут места, связанные с пребыванием Эдуарда.

О том, что в Мундосе ему предстоит погружение в прошлое, Имант нисколько не сомневался, только не представлял, каким образом это случится. Первые два дня практически были потеряны. На третий день пребывания группу принимали левые профсоюзные деятели. Имя Эдуарда Родригеса никаких эмоций у них не вызвало, но один из лидеров, человек пожилой, припомнил, что в свое время его друг Хесус Нико незадолго до своего побега на Ямайку, где вскоре произошло объединение демократически настроенной оппозиции, несколько недель скрывался у какого-то иностранца в лавке сувениров, неподалеку от церкви Санхуана Марии Вианнейи. Если ему не изменяла память, тот иностранец выдавал себя за Родригеса. Высокий, представительный, седовласый и степенный деятель после приема вызвался Иманту показать этот тихий уголок Суареса. Предположение показалось заманчивым, к бывшему местожительству Эдуарда Вэягала отправились всей группой.

В каком именно доме помешалась лавка сувениров, выяснить не удалось. Семнадцатого или восемнадцатого века постройки из пористого розовато-бурого туфа были очень похожи; снаружи окна закрывались почерневшими от времени дубовыми ставнями. Был час заката. Каленым блеском горели церковные колокольни. За старыми домами многоступенчатым барьером вздымались современные небоскребы, как бы преграждая древнему Суаресу выход в океан. Время от времени тихо позванивал колокол. У колодца, вытянув ноги, широким сомбреро застя половину туловища, дремал человек. «Должно быть, и тогда все выглядело так же», — подумал Имант. Щемила легкая печаль, но к пониманию Эдуарда Вэягала ему ни на шаг не удалось приблизиться. Казалось, и в Риге, и в Зунте, и здесь, в Суаресе, он смотрел фильм о человеке-невидимке. Шум шагов то ближе, то дальше. Он вытянул руки — раздался задорный мужественный смех. А площадь была пустынна…

*

Узнав, что Эдуардо Родригес проходил по делу об убийстве Антимессии, его седовласый знакомец на следующий день утром привез папку с газетными вырезками о сенсационном процессе. Хотя в ней оказалась добрая сотня фотодокументов — и кабинеты предварительного следствия, и зал суда, и тюремная камера, — не нашлось ни единого снимка, где бы Эдуард был четко снят в профиль или анфас. Затылок, спина, половина лица — это все, что удавалось поймать в кадр. Закрадывалось даже подозрение, что Эдуард обладал каким-то особым чутьем, позволявшим ему заблаговременно почувствовать обращенный на него объектив и занять самую невыгодную (самую выгодную?) позицию. Эту сноровку Эдуарда, испортившего столько задуманных композиций, очевидно, почувствовали и трудяги фоторепортеры — на завершающей стадии процесса Эдуарда почти не снимали.