Белые птицы вдали (сборник)

Математик пожал плечами. И вдруг его глаза расширились.

— Марфа, Марфа, ты посмотри только, его хоть выжимай, нашего Тартарена!

Девица дотронулась до Игоря пальцем, отдернулась:

— Ужас! Как ты оказался в воде?

Они снова не заметили, как напряжено было побледневшее, за стеклами очков, лицо Игоря.

— Как, как… Так и оказался.

— Надо же, ради этого дерьма… — Математик потряс обвисшими птицами. — Марфа, ты понимаешь что-нибудь?

— Пошли вы к черту, — вдруг проговорил Игорь непослушными губами.

Воцарилась продолжительная пауза, только покряхтывал Жарков — будто у него что-то засело в горле.

— Ты отдаешь себе отчет? — вымолвил наконец математик, с какой-то дальней угрозой глядя на Игоря. Он выпустил птиц, они обмякло плюхнулись на забитую снежком траву.

— Ужас, ужас, — повторяла девица и смеялась голыми глазами.

— Я думаю, нам пора домой, — раздельно сказал математик, и было ясно, что слова эти относятся лишь к ним двоим.

Игорь молча направился к избе Гурьяна. За ним, перекинув на перекладину уток, пошли Жарков с Бородиным. Николай Иванович тихо скрежетал горлом.

— Молодец, правильно, — проговорил он вдруг, и Бородин окончательно понял: что-то в Жаркове переломилось. — Ну и ты тоже хорош, нашел себе компанию!

Игорь молчал.

На крыльце, перед закрытой дверью Гурьяновой избы, Бородина вдруг охватило смутное ощущение непроницаемой тишины, в которую была погружена изба, ощущение чьего-то отсутствия, и в одну и ту же застывшую во времени минуту Бородин с Жарковым вспомнили, что Гурьян не встретил их на берегу, и они не слышали его голоса, и над его избой, молчаливо, сиротски стоявшей в стороне, не вился теплый домашний дымок. Они переглянулись, стараясь скрыть друг от друга то, что одновременно ожгло их обоих.

В остывшей, запустелой горнице, в неживой тишине, у давно не беленной стены, лежал старик Гурьян, обратив кверху белое костяное лицо с закрытыми глазами. У него были плотно прикрыты веки, будто в какое-то мгновение он захотел отогнать от себя земную суетность, и она оставила его, и теперь он долго и спокойно о чем-то думал — долго и спокойно, так, как не успелось ему подумать в быстро пролетевшей жизни…

Бородин осторожно взглянул на Игоря и подумал: как все-таки похож он на старика Гурьяна — заостренным, напряженно думающим лицом.

За окном, сердито урча, пронеслись красные «Жигули», мелькнуло свинцово онемевшее, прикованное к дороге лицо, а за ним — другое, впившееся в окошки избы голыми непонимающими глазами.

Жарков подошел к Гурьяну, взял его руку, безвольно лежащую на неприбранной постели.

— Подойди к деду, — сказал он Игорю.

Тот недоуменно посмотрел на него.

— Ты же внук его, — не то спрашивал, не то утверждал Жарков.

— Какой внук? Что вы? — Игорь медленно покачал головой.

— Что это? — На голом, без скатерти, столе лежала какая-то бумажка. Жарков взял ее, силясь прочитать без очков.

— Это моя путевка, — тихо сказал Игорь, будто боясь разбудить лежащего на неприбранной постели человека. — Мы приехали, он выпил с нами ну и подумал, что я без путевки… А я, когда отвел его вечером, оставил ее тут.

Рука у Жаркова дрогнула.

— Надо на базу идти. Хоронить будем Гурьяна.

Они вышли из избы. Жарков, обняв Игоря, будто ограждая от чего-то, повел его в землянку переодеваться. Бородин задержался у перекладинки, лежащей на глаженных временем столбиках. Утки молчаливо, спокойно свисали с нее, ветер перебирал их крылья, вздувал пух на чистых, гладких брюшках.

Бородин опустошенно думал о том, что в одно мгновение свершились две гибели — там, на стремнине Чауса, в кипении солнца и снега, и в этой избе, среди давно не беленных стен и большой мертвой печи с черным от дурного дыма устьем. И только ли две эти гибели свершились в одно короткое мгновение в огромном и непреложном коловращении мира? С тяжелым сознанием чего-то, невозвратимо отдалившегося от него, Бородин снова увидел давний фронтовой день и подумал о том, что тогда сгорела земная звезда, перед гибелью своей осветившая его сердце…

Бородина зазнобило. Он пошел прочь, на край высоко стоящего в ясном просторе берега. От ветра у него перехватывало дыхание. И далеко, на ровных песчаных гладях Оби, за летящими в его лицо редкими снежинками, он снова увидел беззвучно всплескивающих крыльями живых белых птиц.

— Таня! Таня! — звал он тот щемяще далекий, счастливый миг, чувствуя, как трудно ему станет жить на земле.

Тихо, больно произносимые слова относило ветром, как тогда относило цепочку белых птиц, роняющих высокие, печальные клики.