Второе дыхание

По-хозяйски бесцеремонно наступая на протянутые ноги рыбаков, она решительным шагом миновала кухню, заглянула в коридор и произнесла изумленно:

— У-у, скоко вас тут!.. И куда же я дену такую прорву?!

Затем громко, на весь коридор, оповестила, что имеются пять раскладушек, и тех, кто постарше и послабее, она приглашает пройти за собой.

Рыбаки зашевелились, повскакивали с мест.

— А еще не найдется, хозяйка? Может, у вас хоть матрасы какие есть?

— Нету, нету матрасов...

— Мамаша, а простыни чистые дашь? — кто-то выкрикнул громко.

— А жану ты себе под простыню не желаешь? — в тон ему отозвалась «мамаша». — Ишь, ловкай, чего захотел!

Рыбаки добродушно заржали.

Она прошагала мимо Гуськова обратно, кивнув ему на ходу: дескать, ступай и ты. Следом за ней повалила толпа. Гуськов подумал, поднялся и тоже пошел, в слабой надежде, может, останется что и ему...

У освещенного окошечка кассы, над которым тоже болтался клочок бумаги с надписью «лодок нет», шевелился целый людской муравейник. Трое счастливцев тащили свои раскладушки на кухню, а остальные все еще осаждали окошко.

Но вот свет в окошке погас, женщина вышла, сказала что-то. Рыбаки, недовольно ворча, принялись разбредаться, и скоро Гуськов остался стоять возле будки один.

— А ты чего... Особого приглашения ждешь?! — накинулась на него вдруг женщина и велела идти за нею.

4

Он с наслаждением вытянулся возле дверей на последней, для него оставленной раскладушке, счастливый и благодарный той женщине. Но счастье его было недолгим. Раскладушка краем своим вылезала за дверной косяк и мешала проходу. Примерно с полуночи об угол ее в темноте все чаще начали стукаться рыбаки, которых погнали на двор без меры выпитый чай и обильная вечерняя трапеза. Ушибая колени и матерясь втихомолку, они зло пихали кровать ногами, и Гуськов все время ездил на раскладушке своей то в одну, то в другую сторону. Лишь под утро ему удалось немного забыться. Но вскоре самые нетерпеливые из рыбаков зашевелились, стали подыматься. Кто-то включил свет и стал разжигать плиту...

С тяжелой от бессонницы, от густого спертого воздуха головой Гуськов тоже поднялся и сел на кровати, плохо соображая. Ни есть, ни курить не хотелось, но он для чего-то вытащил из-под раскладушки рюкзак и начал копаться в нем.

Еды еще оставалось немного, зато спиртное было все выпито. Со вздохом затянув горло рюкзака шнурком, Гуськов стал ждать, когда проснется, появится Маврин. Тот наконец показался в кухне, но в таком не привычном для глаз одеянии, что Гуськов не сразу узнал его, — в трусах и в майке, в домашних, без задников, шлепанцах, на узкие плечи наброшен рыбацкий плащ. Лицо опухло после попойки, темные волосы спутаны. Он еще издали крикнул Гуськову:

— Привет, старина!.. А я все искал тебя. Куда это он запропал, думаю? А он вон как, с комфортом даже устроился! Старый солдат не пропадет нигде. Ну молодец! Хвалю!..

Маврин стоял перед ним, пританцовывая от нетерпенья, и Гуськова поразила стариковская костлявость худой его, узкой груди и особенно ног, на которых трусы болтались, словно флаги на палках. А Маврин меж тем продолжал доверительно:

— Я, старик, не забыл, ты не думай!.. Но только не я тут за старшего, вот в чем вся соль. Вчера я этому Гоге — ты его помнишь? — сказал, что, мол, надо пристроить Гуськова, свой человек, а он мне ответил — знаешь? «Я что, по-твоему, койку свою должен ему отдать? Мне на него место не забронировали». Видал? Дурак, конечно, даже смешно, а с другой стороны, что ты скажешь ему! Так что тут... Понимаешь?

Гуськов понимал. Он понимал все.

— Ты, старик, будь как штык! — бросил Маврин ему на обратном пути. — Через полчасика трогаемся!

Но прошло полчаса, а потом и час, коридор опустел, а они там не очень-то торопились. Из комнат к выходу тянулись уже последние рыбаки, а там еще, видно, все гоняли чаи, выветривали похмелье.

Проходя мимо койки Гуськова, рыболовы кидали ему:

— Это ты тут, папаша, так ловко пристроился? Об тебя мы всю ночь свои ноги били?

— Ну и ловкач ты, отец! Прямо фокусник. Кио.

Гуськов сидел, все больше мрачнея, и ждал.

Они появились, когда уж совсем рассвело, вывалились из комнаты шумной, галдящей кучей. По крепкому духу спиртного, ударившему в нос, по их воспаленным лицам можно было понять, чем они занимались так долго. Но как только вышли на чистый воздух, на берег, запахи пресной воды, вид стоявшей у берега и ожидавшей их лодки — все это быстро разогнало хмурое настроение Гуськова. А когда вслед за другими забрался он в лодку, сразу осевшую до бортов, и увидел в рассветной мгле слабо брезжившие очертания дальнего берега, предчувствие близкой ловли, сладких часов одиночества на воде охватило его настолько, что он позабыл и обиду свою, и свою недавнюю боль.

Возле будки на берегу, у окошечка кассы, густо толпились рыболовы, которым не досталось лодок, Над ними подтрунивали: «Безлошадники!» А вот он, Гуськов, едет! Едет — и скоро будет ловить!

Он чуял себя настолько счастливым, что где-то внутри у него шевельнулось нечто вроде сочувствия к «без-лошадникам».

А в лодке курили, смеялись, переговаривались.

— Братва, почему не едем?

— Старшой к директору базы ушел.

— И долго он там проторчит?

— Не знаю, мне не докладывал...

— Тихо, черти, не вскакивать! Опрокинете лодку...

На берегу показался Гога. Подошел, из-под бровей недовольно глянул на низко осевшую лодку и заявил, что она никуда не пойдет. Рыбаки загалдели.

— Это как «не пойдет»? Почему? — послышались недовольные выкрики.

Он спокойно сказал:

— Перегружена.

— Слушай, да брось ты!.. Сколько раз ездили так — и ничего, — начал было кто-то.

— За лодку кто отвечает, ты или я? — повысил голос старшой. — А если все перетопнем?

— Послушай, Гога...

Но Гога не стал слушать. Он тут же потребовал, чтобы кто-нибудь из рыбаков немедленно вылез из лодки.

Все замолчали. Никто не двинулся с места. Молчание затягивалось. Тогда старшой произнес, помедлив:

— Может, мне самому остаться?

Это было, конечно, нелепо, все хорошо понимали. Но и вылезать из лодки тоже не хотелось никому.

Гуськов посмотрел на Маврина, взглядом спрашивая, как быть, но Маврин поспешно отвел глаза в сторону. Да и все-то старались не глядеть друг на друга в наступившей вдруг тягостной тишине.

Тогда Гуськов поднялся и перенес через борт свою ногу. Перенес ее медленно, тяжело. Кто-то услужливо сунул в руки ему полупустой рюкзак, протянул его палку...

— Ну вот, сожрали, выпили у человека все, а теперь и его самого долой! — расслышал Гуськов за спиной одинокий сочувственный голос.

— Может, ты сам тогда вылезешь? — жестко спросил старшой, и голос тотчас же смолк.

Заболботал, захлебываясь, на холостых оборотах мотор, перебалтывая мелкую воду у берега, озерная пресная сырость взвоняла сгоревшим бензином. Но вот мотор вдруг запел тонко, яростно, весело. Лодка, круто развернувшись, принялась резать воду...

Гуськов остался на берегу. Один.

Он стоял, пока лодка, ровно и сильно звеня мотором, разваливая зеркало воды надвое, не пропала в рассветном тумане, пока не улеглась поднятая ею волна. Затем, втыкая свою палку в прибрежный песок так, что она трещала и гнулась, готовая лопнуть, сломаться, направился прочь от базы, к автобусу.

Теперь Гуськов точно знал, что случилось в ту оттепельную январскую ночь, тридцать лет назад. Ему не нужно было об этом спрашивать Маврина.

ПЯТЬ МИНУТ ПЕРЕД ШЛАГБАУМОМ

Алексей Васнецов ехал в отпуск.

Новенькие его «Жигули» миновали крутой съезд с горы, за которым, освещенный июльским солнцем, блестел волжский плес, с детства такой знакомый. Теперь оставалось совсем немного: железнодорожный переезд, за ним подъем в крутую больничную гору, — и вот они уже дома, где ждет не дождется гостей дорогих старенькая, но еще бодрая, легкая на ногу мать.