Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

— Из Тифлиса вышел скорый поезд, делающий семьдесят верст в час. А из Москвы вылетела муха, летящая со скоростью три версты в час. Где они встретятся?

. . . . .

Сухопарая девушка в красном платье на глазах у всех чистит молоком свои белые туфли-спортсменки. Через минуту ее пожилой сосед вдруг начинает черные свои штиблеты чистить помидором. Скучно, наверно, очень.

. . . . .

У бабушки в Боровске. Здесь я не был шесть лет. В 1924 году, по пути «к Перестиани», когда мы направлялись с Гришей на поиски кинематографического счастья, мы заходили сюда дня на три. Были еще совсем мальчики. Курили потихоньку — во дворе, в уборной.

— Думаешь, мы не видели? — говорит, улыбаясь, бабушка. — Войдете в уборную — оттуда из всех щелей дым как на хорошем пожаре!

. . . . .

Закрытый и запущенный, разрушающийся Пафнутьевский монастырь. Святой Пафнутий Боровский жил, если не ошибаюсь, в XVI веке. В деревне Высокая сохранилась (и, кажется, действует) церковь, построенная этим святителем. Оттуда же берет начало река Текижа. Предание гласит, что Св. Пафнутий, ударив жезлом о землю, воскликнул:

— Теки же!

И возник источник, и забил ключ, и потекла река Текижа.

. . . . .

У бабушкиных знакомых — швейная машина, которая не будет работать, если ее не подержать полчаса в русской печке или в духовке.

. . . . .

В 1919 году приезжали в Боровск из окрестных деревень мужики, ходили по домам, спрашивали:

— А не продается ли тут комод с белыми зубами?

— Что за комод с зубами?

— А на котором ребятишкам побренчать можно.

Имелся в виду рояль.

Был, говорят, случай. Купил — выменял на муку и картошку — один мужичок рояль. А рояль был большой, полуконцертный, ни за что не лезет в избу. Пришлось пропиливать стену. Белые зубы оказались в горенке, а хвост — в сенях. Заменял стол. На нем стояли горшки, чугуны, крынки…

. . . . .

За чаем бабушка рассказывала:

— Жил-был в купеческой Москве Савва Никитич, фабрикант, владелец кирпичных заводов. Богатырь, силач и росту как Петр Великий или Гулливер. И при том этот Савва Никитич был чудак первой гильдии.

Зимой у Кацеповых собрались гости. Вздумали после чая играть в снежки. Вышли во двор и стали кидаться снегом.

У Кацеповых жила гувернантка Ольга Егоровна, маленькая, шустрая старушоночка. Она все старалась подскочить и кинуть Савве Никитичу за шиворот снега. Все бегает вокруг и никак не может допрыгнуть до его великанской шеи.

А ему надоело так… Он взял уважаемую Ольгу Егоровну за талию, поднял, перевернул и сунул ее вверх ногами в снег.

Так она и дрыгала своими коротенькими ножками в полосатых чулках.

. . . . .

Боровский водовоз. Крепкий немолодой мужичок в вытертой кожаной фуражке. Развозит воду по хозяевам. Его ждут, не уходят гулять, чтобы не остаться без воды.

Взволнованный голос у соседей:

— Водовоз приехал!

Первого числа каждого месяца, когда водовоз получает с хозяев деньги, он напивается. Но и пьяный развозит воду.

Как частника, его лишили избирательного голоса. Очень обиделся, хлопотал:

— Какой же я частник? Я на общество работаю!

Наконец вернули голос.

На радостях крепко выпил и пьяный возил свою бочку по городу. Подошел к милиционеру:

— Милиционер! Я право голоса получил! Могу я петь?

— Пой.

И он шел рядом с коричневой своей, дубового цвета, бочкой, лихо крутил в воздухе вожжами, будто на свадьбу ехал, и пел.

. . . . .

Настоящая московская речь:

— Жира стояла уж-жасная.

— Шилун ты какой!

— Два шига сделал и стаит.

. . . . .

Бабушка:

— Юлию Николаевну не узнать. Старенькая, согнутенькая ходит.

. . . . .

Бабушкин муж Аркапур. Отчим нашего отца. Читает Библию. Книгу Притчей Соломоновых. На полях делает карандашом пометки, некоторые стихи подчеркивает. Например:

«Лучше жить в углу на кровле, чем со сварливой женою в пространном доме».

«Глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него».

«Не оставляй юноши без наказания: если накажешь его розгою, он не умрет; ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней».

«Удали неправедного от царя и престол его утвердится правдою».

На полях: Распутин.

«Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны».

«Соблюдающий закон — блажен».

«Розга и обличение дают мудрость».

«Где слово царя, там — власть; и кто скажет ему: что ты делаешь?»

«Кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака — тому не жать».

Приписано: колхозы.

Вот так и вырисовывается, как на фотографической пластинке, весь характер человека и взгляды его…

У Аркапура трое детей. Дочь Лёлю в семнадцатом году он проклял. Да, проклял самым настоящим, классическим образом. Узнав за обедом от старшего сына Сергея, что Лелин жених Леонид Гельфенбейн — не русский немец, за которого он себя выдавал, а крещеный еврей, Аркапур задрожал, поднялся над столом, вытянул руку и страшным голосом возгласил:

— Проклинаю!..

Леля и жених ее уехали в Москву, там венчались (вчетвером, две пары, потому что брат Леонида Анатолий влюбился по фотографической карточке в Лелину кузину Настю Кацепову) и уехали в Симферополь к Гельфенбейнам старшим. После Перекопа и прочего оказались в Константинополе.

Теперь они в Сербии. Леонид — королевский судья.

Бабушка украдкой от мужа переписывается с Лелей.

. . . . .

Аркапур — член Русского собрания. Монархист. Шовинист. Патриот из тех, кого называют квасными.

Хорошо помню отпечатанные в типографии плакатики, висевшие на каждой площадке парадной лестницы пурышевского дома на Фонтанке, 54:

«По-немецки говорить запрещается».

Я и тогда, маленький, удивлялся: кому придет в голову говорить по-немецки на лестнице!

Для Леонида Аркапур сделал исключение. Очень уж приглянулся, понравился ему этот молодой, белозубый, статный и веселый немчик в русской земгусарской форме. И при этом какой ум, какая деловая хватка! Тот еще не стал женихом, еще обручения не было, а Аркапур уже дня не мог провести без него.

Старший сын Аркапура Сергей, помогавший отцу в делах, испытывал ревность совершенно женскую.

Возникли у него подозрения. Уговорил сводную сестру Тэну, и они вместе поехали на Васильевский остров в университет. За синенькую бумажку канцелярист разыскал бумаги братьев Гельфенбейнов и подтвердил:

— Да, крещеные евреи.

В тот же день, за обедом, как бы между прочим Сергей сказал:

— А вы знаете, папаша, ведь Леонид — жид?

Тут вот и затряслась седая патриаршая борода Аркадия Константиновича. Тут он и побагровел, и поднялся над столом, и протянул задрожавшую руку в сторону Лели:

— Проклинаю!..

. . . . .

Аркапур — внутренний эмигрант. Он живет в своем медвежьем углу и слышать не хочет о возвращении в Ленинград до тех пор, пока тот снова не станет Петроградом.

Борода его бела. Ноги плохо слушают его. Память изменяет ему. Но он мечтает прожить сто лет и твердо уверен, что проживет.

. . . . .

Судьба Аркапура, его жизненная и деловая карьера типичны для целого круга моих родственников. Две линии Спехиных, семья Кацеповых, семья Сидоровых, Носановы… Капиталисты первого поколения. Дедушка Василий мальчиком приехал из своей холмогорской глуши буквально с пятачком в кармане. Перед революцией был владельцем пятиэтажного универсального магазина на Садовой.

Мальчиком из родной Устюжны приехал в Петербург и Аркаша Пурышев. «Мальчиком» работал он в чайных магазинах — на Васильевском острове, у Владимирской церкви, на Невском. Потом поступил на счетоводные курсы Езерского, где познакомился и подружился с другим учеником — Петром Сойкиным. Впоследствии строил для Сойкина дом на Стремянной, 12 — адрес, известный многим любителям книги.

Окончив курсы, работал какое-то время у Езерского помощником. Потом получил приглашение в Ташкент, в только что завоеванные области.