Тень друга. Ветер на перекрестке

Мы с Павленко вспоминали жизнь Мишеля Нея, сына бочара. Он стал первой шпагой императора, командовал авангардами и арьергардами, иначе говоря, либо прокладывал дорогу вперед, либо прикрывал тылы главных сил армии. Ему было присвоено звание герцога Эльхингенского и даже титул князя Московского. Он испытал на себе всю искусительную силу чар Наполеона и был готов идти с оружием в руках на край света по первому его повелению.

И чем все кончилось?

В начале 1813 года в Париже, где еще не знали подробностей разгрома «великой армии» среди русских снежных лесов и равнин, всех поразил рассказ, вдруг осветивший бездну поражения, в которую скатилась наполеоновская Франция. А рассказ такой.

Дело происходило в Гумбинене. В зал ресторации, переполненный офицерами гарнизона и тыловых служб, вошел бродяга в лохмотьях, обросший бородой, с давно не чесанной копной слипшихся, грязных волос.

Он был худ и страшен. Сидевшие за ближними столиками разгневанные офицеры вскочили с явным намерением вышвырнуть его вон.

Вошедший поднял руку и внятно произнес охрипшим голосом: «Не спешите, господа, посмотрите на меня хорошенько. Вы меня не узнаете? Я арьергард великой армии, я — маршал Ней».

А драма заключалась в том, что растаявшему арьергарду нечего было прикрывать — главные силы, вовлеченные в бои, были разгромлены, остатки их деморализованы и развеяны бурей преследования.

Ней чудом уцелел. У памятника этому человеку в сердце поэта закипали стихи не просто о былых победах русского войска, но и предрекающие славу советской военной силе и ее полководцам.

Город, окутанный шафрановым плащом, тихий, безмятежный, кажется слегка сонным. И поэт взывает ко всем, кто закрыл глаза на уроки истории. Он предостерегает, он знает, что опасность рядом, там, где молятся коричневым идолам.

Возле мемориального столба, сооруженного богачом американцем в ограде на одном из пепелищ первой мировой войны с надписью «Здесь была деревня такая-то», поэт содрогается перед призраком другой, еще более грозной эпитафии:

Трудно даже представить себе, как выглядела бы Европа сегодня, если бы не Советский Союз, вынесший на своих плечах основную тяжесть войны с гитлеровской Германией. Ведь половина Франции уже в сорок первом году существовала лишь как добыча немецкого рейха, а второй половиной управлял коллаборационист — маршал Петэн.

Поистине предощущение поэта могло стать но фигуральным знаком поражения Франции, но вполне реальной надписью на развалинах целого государства.

Предвидение поэта — не прогноз политолога. Здесь убеждают чуткость настроения и пластика образных деталей.

В другом стихотворении того же цикла Тихонов пишет:

Едва различимый сквозь сырую мглу полурассвета, этот сливающийся с темными фасадами домов отважный расклейщик листовок встает перед глазами на своем обратном пути. Он уже без тяжелой ноши, а банку с клеем унес товарищ в другую сторону. Еще все впереди. О нем еще напишут романы, такие, как «Каждый умирает в одиночку» Ганса Фаллады, его имя найдут в тайнописи рассекреченных архивов гестапо...

А откуда эта «предутренняя строка», где ощутимо выражена сопричастность автора наглядному очерку человеческой тени, в глухой час скользящей но берлинской улице? Может быть, поэт увидел ее наяву из окна гостиницы в предместье города или сквозь окно позднего такси... Эффект авторского присутствия, жизненный исток стихотворной строки выражены скупо, но отчетливо.

Да, Тихонов многое увидел тогда, в 1935—1936 годах. И странно, что этот цикл стихов по нашел серьезного отклика в нашей критике. Его даже поругивали.

«Тень друга» вобрала впечатления поэта от разных стран и людей. Многое из написанного сбылось с мрачной точностью. А скоро и его самого позвала Отечественная война на защиту родного Ленинграда.

Так что же значило для Тихонова это взятое у Батюшкова название? О каком друге шла речь, кому посвящены стихи, чья тень посещала его раздумья?

Тихонов сам ответил на эти вопросы в заглавном стихотворении цикла. Да, он видел Германию разъяренных эсэсовцев, Францию сытых лавочников, Англию надменных банкиров, Польшу кичливой, неразумной шляхты.

Но он видел и Европу великих традиций свободолюбия и демократии. Европу простых людей, блузников, как говаривали когда-то, и интеллигентов, обуреваемых духом борьбы. По растерянному и обреченному континенту, уже проданному и преданному коричневым колоннам, метались изменники и паникеры, нашептывая и убеждая: сопротивление бесполезно.

Безгласно стоял на площади маршал Ней. Что мог он, олицетворение военной славы буржуазной Франции, сказать соотечественникам? Некогда вдохновленный идеями революции, он стал тем не менее орудием и последней жертвой агрессивных войн Наполеона. Испытав русский поход, он потребовал у императора отречения, потом, в знаменитые «сто дней», снова примкнул к нему и в конце концов был расстрелян по приказу Бурбонов...

Маршал Ней молчал...

Европейскому хаосу, расчетливо устроенному хитроумными политиканами, противостояли все здоровые народные силы. А в головных походных заставах, в боевых охранениях на флангах шли потомки парижских коммунаров, немецких спартаковцев, шли коммунисты — костяк будущего Сопротивления.

Николай Тихонов видел, как во мраке европейской ночи то здесь, то там мелькают тени друзей. Т а к  з а г л а в и е  с т и х о т в о р е н и я  Б а т ю ш к о в а,  п о с в я щ е н н о г о  х р а б р о м у  П е т и н у,  р о д и л о с ь  з а н о в о,  п о л у ч и л о  р а с ш и р и т е л ь н ы й  с м ы с л,  т а к  о н о  п е р е ш а г н у л о  х р е б т ы  д е с я т и л е т и й  и  п р и д а л о  п о н я т и ю  л и ч н о с т и,  м у ж с к о й  д р у ж б ы  е щ е  и  т о  с о ц и а л ь н о е  з н а ч е н и е,  ч т о  р а з д в и н у л о  е г о  р а м к и,  е г о  м а с ш т а б ы  д о  с и м в о л а  б о е в о г о  п р о л е т а р с к о г о  и н т е р н а ц и о н а л и з м а.

Так тихоновская «Тень друга» стала поэтическим предвестием общей победы над гитлеризмом. А тогда, на переломе московской обороны в наступление, замкнула для нас с Павленко цепь размышлений о прошлом и настоящем и оставила во мне дорогое, до сих пор живущее воспоминание о ночных чтениях сорок первого года.

Хрупкие сугробы снега тонкой ледяной пленкой зеркально отражают солнечный блеск. Он слепит глаза. Пришвинская весна света заливает все окрест. Холодный ветер из арьергарда февральских вьюг студит леса и воды. Зима прикрывает свой отход, огрызаясь подвижными заслонами заморозков. Но к полудню воздух уже наполнен тихим звоном, и первая голубая капля весеннего поднебесья набухшим парашютом планирует вниз с весенней крыши.