Охота к перемене мест

— Зубри, зубри, тренируйся ка попугая, — подбадривал Маркаров на следующий день Шестакова, уткнувшегося в учебник. — Без зубрежки протянешь на экзамене ножки.

В воскресенье к «народной стройке» подключился экипаж вертолета и заспанный Кириченков. Первые два дня он участия в работе не принимал, но, когда пришло время ставить стропила, согласился приварить скобы.

В тот день Михеич мимоходом сделал какое-то замечание Нистратову, прикрикнул на Садырина, который, как заметил Михеич, тяп-ляп ошкурил бревно.

Поздней ночью при лунном свете еще стучали топоры, а в понедельник утром терем-теремок предстал взорам обитателей Останкина во всем своем свежеотесанном, пропахшем смолой сказочном обличье.

Как назвать воздвигнутый терем, лучшее сооружение в Останкине?

Кириченков предложил поднадоевший Самострой, его дружно освистали. В конце концов назвали Лунный терем, поскольку работали лунными вечерами, лунную ночь под воскресенье — напролет.

Еще на крыше терема стлали рубероид, а Маркаров с помощью Нистратова и Садырина уже перетащил туда все движимое имущество — чемодан и рюкзак Нонны, гитару, свой обшарпанный чемодан и две увесистые пачки книг.

Рубероид на крыше придавили камнями. С полянки, где прежде работала легкая пилорама, нанесли кучу опилок. Духовитый и мягкий паркет! Могучий срез лиственницы — круглый столик, чурбаки — табуретки, три гвоздя, вбитых в стену, — шкаф, топчан застлан хвоей.

На радостях Антидюринг прикрепил кнопками к бревенчатой стене фотографии, по которым соскучился. Нетерпение новосела! Так вместе с ним и Нонной в Лунном тереме поселились: Гагарин, Энгельс, Хемингуэй, Шукшин, Сарьян и Цицерон.

Погодаев горделиво огладил реденькую бородку и подал команду «шабаш».

Шумной гурьбой отправились на речку. Не у всех доброхотов-плотников нашлась смена чистого белья. Две недели назад белье отправили в стирку вертолетом в Приангарск, но прачечная не справляется с заказами, аэродром не справляется с перевозками, и белье застряло — то ли чистое, то ли грязное.

Нонне не разрешили помогать на стройке терема, зато теперь она затеяла вселенскую стирку. На рассвете Маркаров начерпал из речки воды, наполнил железную бочку, разжег костер. Она стирала пропотевшие майки и рубахи в ванночке. Стояла Нонна так, чтобы ее овевало дымом от костра и легче было совладать с мошкой, а чистое белье развешивала на кустах, на хвойном подросте с надветренной стороны.

Нонна окончила стирку и сидела, не чувствуя рук. Мартик поцеловал ее руки, горячая мыльная пена смыла с ногтей перламутровый лак.

— Без маникюра твои руки еще красивее.

— Я и не подозревала, что ты такой тонкий подхалим.

После стирки она помогла дежурному раздать обед. Погода в первой половине дня была нелетная, вертолет задержался, и обед правильнее было бы назвать в тот день ужином.

— Что ты наших ребят обстирала и на котлопункте сотрудничаешь, это тебе плюс, — одобрил Михеич.

С опозданием вернулся прораб Рыбасов. Он обомлел, увидев свежесрубленную избушку, склонил голову и заорал:

— Кто позволил взять бревна?

— Эти жалкие трехметровые обрезки? — удивился Шестаков. — Сами напилили.

— А рубероид?

— Валялся без толку под той лиственницей, — дал справку Михеич.

— Много берете на себя. Не забывайте, что я материально ответственное лицо!

— Вы хоть и материально ответственное лицо, а роняете такое... — Садырин знал, что разрушить терем-теремок прораб не посмеет, самое время ему нагрубить.

Когда Рыбасов отошел, спотыкаясь на ровном месте и оглядываясь, Садырин довольно громко сказал Шестакову:

— И не лицо у него вовсе, а харя. Конечно, тоже материально ответственная.

Михеич искательно заговаривал с Маркаровым, и было очевидно: старик жалел, что ершился, но еще не собрал смелости признаться в этом.

— Старик — добрая душа, чувства у него молодые, современные. А думает консервативно, — сказал Мартик тихонько Нонне.

В знак примирения он решил пригласить Михеича на новоселье, надо помочь ему выйти из неловкого положения. Посоветовался с Нонной, и та предложила — Михеича пригласит она. Ей легко притвориться, что она слыхом не слыхала о его оппозиции, она предоставит Михеичу возможность все забыть; конечно, если он сам этого захочет.

Лунный терем не мог вместить всех приглашенных на новоселье.

Нонне хотелось принарядиться, снять наконец брюки и принять гостей в легком, коротком платье, покрасоваться фигурой, своими ногами, чуть полноватыми в икрах и узкими в щиколотках.

В Останкине, при тамошнем сухом законе, к концу недели все-таки разрешалось распить бутылку на троих. Сто шестьдесят шесть «банных» граммов водки за наличный расчет. Это гуманное исключение из правила помогло достойно отметить такое крупное событие, как ввод в эксплуатацию нового жилобъекта — Лунный терем.

Садырин протянул Нистратову его порцию водки, но тот запрещающе поднял руки. Когда монтажников посылали в Останкино, Рыбасов не включил Нистратова в бригаду. Михеич замолвил за него слово Пасечнику: Нистратов бросил пить, но может растормозиться. В тайге сухой закон, реже соблазны, легче себя превозмочь.

Закусили бутербродами с финской колбасой под названием сервелат.

Нонна достала из рюкзака большую гроздь бананов и две бутылки вина.

Маркаров держал в руках бутылку и изучал цветную этикетку:

— Могу доложить, что фирма Арнольд Брёш торгует мозельским вином больше двухсот лет. Либфраумильх! Если перевести дословно — «молоко любимой женщины». А по-немецки «молоко богородицы». Название пошлое, но вино знаменитое.

— Особенно если заесть бананом, — Нонна выдала каждому гостю по два банана.

— Я их сроду не едал, — Чернега надкусил банан вместе с кожурой.

— Эх, село, — презрительно буркнул Садырин, уже наполовину очистив банан и жадно заглатывая его.

— Тропический фрукт, в Индии бананы дешевле хлеба, — сказал Михеич.

Чем приветливее угощала Нонна участников «народной стройки», тем более неловко Михеич чувствовал себя.

Наверно, поэтому разглагольствовал так охотно о чем придется, вспомнил про сухой закон в индийском штате Мадхья Прадеш.

— Тебя бы временно переселить в Индию, — повернулся Михеич к Нистратову. — Климат там, правда, влажный. Но зато закон со всеми строгостями — спиртного полный год не нюхали. Пригласили однажды нашу братию на прием к президенту, ихний национальный праздник. Столько обид — того пригласили, этого не пригласили. На влажное белье черные костюмы понадевали. На мученье шли люди, сколько с одними галстуками мороки, скользят, как кобры. Доехали до резиденции, даже слюнки потекли. А там, извольте радоваться, содовую воду разносят, кока-колу, чай с молоком. Правда, чай душистый, крепкий. Вернулись из Дели, разнервничались. Сложились вшестером втихомолку, наняли джип, сгоняли через джунгли в соседний штат, привезли виски и нелегально распили за здоровье того самого Ганди, который запретил алкоголь и завещал свой запрет потомству...

Нистратов осмелел и выпил из стаканчика, заимствованного из чьего-то бритвенного прибора. Это же только раз в жизни приведется попробовать на вкус «молоко любимой женщины».

Михеич, Шестаков, Погодаев, Чернега, Нистратов, Кириченков, Садырин, два вертолетчика сидели на ближних пнях, на бревнах. Нонна натянула на себя брюки: мошкара не позволила долго красоваться в платье.

Дуэт Нонна — Чернега перебрался из полутемной тесноты на открытый воздух. Уселись на колоде у самого порога.

Другой дуэт — Нистратов и моторист с вертолета — стоял за артистами. Каждый из ассистентов размахивал хвойным опахалом, отгоняя мошкару.

Для начала Чернега, явно подражая какому-то артисту, встряхнул длинными волосами и сыграл «Славное море, священный Байкал», подпевали все.

На словах «молодцу плыть недалечко» к общему хору присоединил и Нистратов свой пропитой басок. Со следующим куплетом он осмелел, а еще через минуту погрузился в сладкий восторг, какого не испытывал много, много лет. Пьяные хрипло орут, не слушая друг друга, кто в лес, кто по дрова, лишь бы погромче... Поют по пьяному делу почти всегда «под сухую», без самой захудалой гармошки, балалайки, гитары. А вот петь, как сейчас... Он взглянул на Михеича, тоже подпевавшего, сердце его распахнулось перед верным товарищем, который так пособил ему. Нистратов почувствовал, как слезы текут по его щекам, — он ожил!