Секретарь обкома

Когда Александр пришел на комбинат, там ещё не утихли разговоры о Майе, о ее подвиге. Да, да, да, то, что она сделала, все называли подвигом. Если бы не Майя, взорвались бы не два аппарата, а вся их длинная цепь, опоясывающая зал, с лица земли был бы снесен и цех № 42 и соседние с ним.

Булавин крепко потискал его руку. «Вы настоящий человек, Александр Васильевич! Можете считать меня своим другом, можете всегда на меня рассчитывать».

То, чего они вместе добивались почти полгода, теперь осуществлялось. Волей-неволей цех был поставлен на ремонт. Работали ремонтники, монтажники; работы велись и в воскресные дни, и вечером, и ночью — в три смены. Такой цех, как цех № 42, не мог напрасно простаивать ни часа. «Шурик, — спрашивала его София Павловна иной раз, — а что вы все-таки там вырабатываете, не пойму. Куда это идет, на что?» — «Мамочка, — отвечал он многозначительно, — частично это идет вам, женщинам, на кофточки и на те чулки, которые кажутся кукольными, а если растянуть, то сгодятся и на слониху. Вот все, что я могу тебе сказать, не разглашая государственной, а может быть, и военной тайны. Неужели ты хочешь, чтобы я разгласил военную тайну?»

Александр сидел в больничном вестибюле, на белой скамейке; время шло, и он начинал нервничать.

Миловидная сестричка заметила это.

— Слушайте, — сказала она, — возьмите мой халат и идите. Шестнадцатая палата — второй этаж направо. Только потом не забудьте отдать.

Он помчался по лестнице, натягивая халат на ходу. Перед дверью шестнадцатой палаты постоял с минуту, перевел дыхание; входить было почему-то страшно. Набрался сил, нажал на ручку двери. В светлой, с большим окном, палате — у стен справа и слева — стояли две койки. На той, что была справа, лежала Майя. Видимо, она только что весело слушала Галю Гурченко и Люсю Шумакову, тесно сидевших на одном стуле возле ее постели. Увидев Александра в распахнутой двери, она мгновенно покраснела и быстро принялась натягивать одеяло до самого подбородка. В глазах ее были растерянность, волнение, даже испуг. Чего она испугалась? Александр спросил:

— Можно войти?

— Александр Васильевич! Александр Васильевич!.. — захлопотали Галя и Люся, вскакивая со стула. — Садитесь. Пожалуйста. Садитесь. Он не очень ловко, роняя стаканы, какие-то пузырьки, положил на тумбочку коробку с конфетами, которую его заставила купить Юлия, сел на стул. Девушки пристроились в ногах у Майи. — Здравствуйте, Майя, — сказал он, вглядываясь в ее испуганное лицо. Чего же она испугалась? Неужели все из-за этих шрамиков — над левой светлой золотистой бровью и на подбородке? С них, видимо, совсем недавно сняли швы и повязки. Они были ещё как бы не остывшие. Вот зеркальце на тумбочке. Она, конечно, рассматривает их раз по двадцать в день, и они ее удручают, она не хочет, чтобы их видели. Чудачка! Во-первых, на ее молодом лице эти рассечинки со временем исчезнут бесследно. А во-вторых, пусть даже и останутся они, разве хуже стало из-за них открытое, ясное, красивое лицо Майи?.. Майина красота в ее глубоких, добрых, любящих весь мир глазах. А глаза ее по-прежнему добры и ласковы, — только этот никчемный испуг затуманил, затемнил их сегодня.

— Здравствуйте, — ответила Майя без улыбки. Она искала в его глазах, на его лице ответа на свои мысли: что думает он о ней, такой, какой стала она после этого несчастья, как посмотрит на нее такую. Он смотрел хорошо, очень хорошо. И Майя наконец-то улыбнулась. — Здравствуйте, — повторила и, вытащив из-под одеяла, подала ему свою белую руку с длинными пальцами.

— Майечка, — сказал он, держа ее руку в ладонях. — Я тогда так испугался. Вы даже и представить не можете.

— О, а я не успела испугаться! — Майя улыбнулась ещё светлее.

— Нам пора, — сказала сообразительная Галя. — Да, да, — подтвердила Люся. — Сегодня ещё столько дел, столько дел. Мы рады, что тебе лучше, что ты поправляешься. Не скучай, в четверг, может быть, снова придем. А не мы, так другие девочки. И так вчера жребий тянули. — Они по очереди почмокали Майю в лоб и в щеку, попрощались с Александром и ушли.

И вдруг на какое-то мгновение стало нечего говорить. Александр косился на старушку, которая лежала на соседней койке, на её посетителей — многопудовую, медлительную толстуху и на сухонького, тихого старичка, который говорил так, будто бы шуршали осенние листья на деревьях. Но те были заняты своим и ни на него, ни на Майю не обращали никакого внимания.

— Я очень рада, что вы пришли, — сказала наконец Майя.

— И я очень рад вас видеть. Я же вам говорю: очень, очень тогда испугался.

— А я не успела даже ни о чем подумать. Увидела вас — и на этом все кончилось.

— Вам было очень плохо, мне рассказывали. Но теперь вам будет хорошо. Все миновало.

— Да, конечно. — Она вытащила и вторую руку из-под одеяла. — Жарко. — Рука была в лубках. — Разбился локоть. Боялись, что не будет здесь сгибаться. Но профессор сделал все так хорошо, что рука останется совсем целая. — Она помолчала и добавила: — А мне сказали, что вы тоже болели.

— Чепуха. Легкая контузия.

— Нет, все-таки это очень неприятно. А как ваш малыш поживает?

Александр стал рассказывать о Павлушке, о его проделках. Майя слушала с улыбкой.

— Он очень милый, ваш малыш, — сказала она. — Я люблю таких озорных мальчиков. Озорные — всегда умные и добрые. А вот бывают тихие, — кажется, просто ангел. Они нехорошие. Они жалуются, дни подглядывают. Они жадные, они только думают о себе. Ваш мальчик шалун, но очень добрый. Он хотел, чтобы я взяла себе все его самые лучшие игрушки.

— Да, это на него похоже. Он каждый день что-нибудь утаскивает в детский сад, какую-нибудь игрушку. Ухитряется прятать под одеждой, уж не знаю даже где. Я же сам его одеваю.

Они так и проговорили о Павлушке до того часа, когда вошла дежурная сестра и попросила посетителей оставить больных в покое.

— До свидания, Майя, до свидания! — Александр поглаживал ее мягкую, теплую руку. — Если позволите, в следующее воскресенье я снова приду.

— У нас не только по вос… — начала было Майя и страшно смутилась, покраснела так, как ещё, пожалуй, с ней и не случалось.

Александр постарался сделать вид, будто этого восклицания не расслышал, что ничего не заметил, ещё раз погладил ее руку и вышел. Он, конечно, позабыл о том, чей халат наброшен на его плечи, и если бы сестричка не окликнула сама, он так бы и сдал его гардеробщице.

София Павловна спросила дома:

— Как себя чувствует эта девушка? Ты, надеюсь, передал ей привет от меня.

— Нет, мама, позабыл. Всю дорогу помнил, а пришел туда и позабыл. Чувствует она себя хорошо.

Юлия утащила его в свою комнату.

— Шура, ты должен на ней жениться. Это судьба. Ты понимаешь? Судьба!

— Юля, зачем эти глупости? Я не собираюсь жениться, я не хочу жениться. У меня…

— Ты хочешь сказать, что у тебя ещё в сердце кровоточит рана? Да? Перестань об этом думать. Так нельзя. Ты молодой, ты должен жить. Она, эта девушка, тебе во всем поможет. Ты верь моему опыту — такие, как она, встречаются раз в столетие.

Александр усмехнулся.

— А ты, Юля? Ты же говоришь, что лучше тебя никого и на свете нет.

— Да, вот я — вторая. — Улыбнулась и Юлия. — Но я все-таки хуже, хуже ее. Я эгоистка. Я не смогу пожертвовать собой, я не смогу отказаться от своего счастья во имя счастья другого. А она может. Она все может.

— Ты как Сивилла прорицаешь.

— Не смейся. Все, что я говорю сейчас, я говорю серьезно, очень серьезно. — Она с минуту смотрела в глаза Александру, и вдруг из-под ее ресниц быстро покатились крупные слезы. — Шурка, Шурка!.. — с каким-то тяжким стоном сказала она и уткнулась лбом ему в плечо. — Ничего, ничего-то ты не понимаешь.

Он неуклюже погладил ее по спине, усадил на тахту, принес из кухни воды в стакане.

— Выпей!

— Не хочу, дорогой мой. Не хочу. Спасибо. Он потом сказал Софии Павловне:

— Мамочка, с Юлией-то что-то не того… Чего-то вы с отцом не учитываете.