Родник пробивает камни

— А как же съемки?.. Все уже кончилось? — только и осмелился спросить Карташов.

— Все кончилось, Федор Михайлович!..

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Одна мысль о том, что нужно идти в поликлинику, поднимала в душе Иванова тоскливую, мутную зыбь. И не только потому, что после тяжелого ранения при взятии Запорожья пришлось около года поваляться в трех госпиталях. Даже не потому, что, как всякий русский человек из простонародья, последним делом считал таскаться по врачам. Скорее всего сказывались послевоенные сороковые и пятидесятые годы, когда через каждые двенадцать месяцев приходилось целыми днями томиться в душных коридорах поликлиник, чтобы пройти очереди инвалидных перекомиссий.

Давно не был Иванов в поликлинике. Простужался — обходился домашними средствами. А чаще всего после жаркой парной в Даниловских банях, по совету соседа, тоже инвалида войны, прибегал к верному средству — холодная вода из-под крана по рецепту «три капли воды на стакан водки».

На этот раз Иванов пришел в поликлинику по особой нужде. После того, как Петр Егорович побывал у заместителя министра, фронтовик внутренне встряхнулся. Загорелась ярче почти потухшая звездочка надежды получить машину. Все реже и реже останавливался он у фанерного пивного ларька, где по утрам ждали его дружки-приятели. Разные люди среди них были: молодые и старые, пропащие и те, кто но молодости да по безволию уже медленно увязал в трясине пьянства, когда еще можно спастись, но сильной руки никто не подавал, а дружки не отпускали…

А перед тем как идти на медицинскую комиссию, Иванов взял себя в руки окончательно и целую неделю, превозмогая бессонницу и гнетущую душевную тоску, не брал в рот хмельного. Это удивило даже жену. Взял, набрался силы и «завязал»…

И все-таки «Запорожец» «Запорожцем», а пропахшие лекарствами коридоры поликлиники по-прежнему наводили тоску. У каждой двери томились молчаливые, угрюмые старички, вечно вздыхающие и все чем-то недовольные говорливые старушки, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждали своей очереди молодые люди, тут же сновали пронырливые, знающие все ходы и выходы ловкачи, старавшиеся прошмыгнуть к врачу «на ширмача»…

Все это Иванову было до тошнотной оскомины давно знакомо, а потому противно. Со вчерашнего утра он прошел почти всех врачей, сдал все полагающиеся анализы. Минут двадцать вертел и крутил его хирург, долго выслушивал и обстукивал терапевт, раза три измерял давление, медсестра в ушном кабинете шептала так тихо, словно хотела подловить на какой-нибудь цифре, — не получилось. Нервы были крайне напряжены. Впереди сверкал новенький «Запорожец». У окулиста все обошлось как нельзя лучше. После осмотра врачом глазного дна медсестра, водя по таблице острым кончиком, указки, добралась аж до самого нижнего ряда бисерных букв — назвал все до одной буковки правильно. А это в медицине считается уже сверхостротой зрения. Медсестра даже похвалила: «У вас зрение снайпера. Милиционера увидите за версту». — «У меня зрение танкиста, — поправил ее Иванов. — Милицию пеленгую не глазом. Я ее чую печенкой».

Остался невропатолог. Его-то Иванов и побаивался. Прошедшие комиссию перед ним говорили, что старик въедливый и злой, крутит и вертит так и сяк, двоим из пяти не подписал карточку, велел прийти через полгода. Почему — объяснять не стал.

— Следующий! — раздался за спиной Иванова нежный голосок молоденькой медсестры.

От неожиданности Иванов даже вздрогнул и быстро подхватил костыли.

Сухонький старичок невропатолог, по-воробьиному нахохлившись, сидел за столом в углу кабинета. Склонив голову, он, словно липучими выцветшими репьями, вцепился в Иванова взглядом, как только тот появился в дверях. Этот немигающий, скользнувший поверх золотых ободков очков взгляд сопровождал Иванова до тех пор, пока он, сделав три крупных, наметных шага, не приблизился к столу.

— Садитесь. — Голос врача был резок и сух. Своим обликом и реденьким взвихренным ленком седых волос в первую минуту он показался Иванову очень похожим на Суворова, каким его нарисовал Суриков при переходе через Альпы. Других портретов знаменитого полководца он не знал.

Иванов сел и аккуратно, стараясь не стучать, приставил костыли к стене. Прокашлялся. Чувствуя на себе все тот же цепкий взгляд врача, поежился. Ждал вопросов.

— Группа инвалидности?

— Вторая.

— Трудитесь?

— Пока да.

— Что делаете?

— Мастерю мышеловки.

— Мышеловки? — Врач вскинул на лоб очки и в упор широко открытыми глазами смотрел на Иванова, точно определяя: пошутил человек или сказал вполне серьезно? — Что это за мышеловки?

— Обыкновенные, в инвалидной артели. На деревянной дощечке закрепляются пружина, убойная скоба и лепесток для наживки. Мышка бежит, учует запах наживки, потянет ее зубами, а железная дужка на тугой пружине хвать ее поперек тела — и конец.

— И сколько стоит такая мышеловка?

— По прейскуранту… Пятнадцать копеек штука. Если б знал, что интересуетесь, принес бы… И не одну, а дюжину.

Врач крякнул, опустил очки на нос и бегло пробежал взглядом медицинскую карту Иванова, лежавшую перед ним.

Дальше все пошло так, как и полагалось при осмотре у невропатолога. Заставлял врач с размаху попасть кончиками указательных пальцев в кончик носа — Иванов попадал с первого раза, проводил какой-то металлической палочкой по голому животу — мышцы живота реагировали ответной волной раздражения, бил молоточком по сухожилию под коленкой — Иванов всеми силами старался, чтоб нога немного (не сильно, а немного, это он знал еще со времен военных госпиталей) вздрагивала, и нога не подводила, умеренно отвечала на каждый удар; велел врач оскалиться — Иванов старательно тужился в широком оскале передних прокуренных зубов…

Все вроде бы шло нормально. А вот пальцы рук… пальцы подвели. Как ни силился Иванов, вытянув перед собой руки и затаив дыхание, сделать все, чтоб предательские пальцы не дрожали, — ничего не получалось. Пальцы ходили ходуном.

— Одевайтесь, — строго бросил врач и принялся что-то писать в медицинской карте.

— Ну как, доктор? — с опаской спросил Иванов, чувствуя, что в чем-то он не угодил старику.

— Пьете? — Ручка в руке врача остановилась на полуслове, и два выцветших колючих репья, голубевших над золотой оправой очков, снова вцепились в Иванова.

— Как вам сказать… — Иванов почувствовал, как сердце сделало мягкий перебой и, словно затаившись на какую-то секунду, с силой толкнуло кровь куда-то выше, к горлу. — Как вам сказать, доктор. Уж не очень, чтобы очень, но случается… Одних праздников в году вон сколько. Врать не хочу…

— Каждый день? — Вопрос прозвучал неожиданно, как нахлест кнута.

Иванов растерялся:

— Боже упаси!..

— Пока за руль садиться нельзя.

— Почему?

— Опасно. Для вас и для окружающих.

Губы Иванова крупно дрожали, на лбу выступили бисеринки пота.

— Доктор!.. Я тридцать лет хлопотал машину… Тридцать лет!.. И наконец я ее получаю… А вы… Доктор… — Большая, в рубцах и ссадинах, изрезанная ржавой проволокой мышеловок ладонь Иванова легла на грудь. Это была поза человека, который клянется жизнью или обращается с мольбой к богу.

— Товарищ Иванов, я почти сорок лет являюсь экспертом государственной автоинспекции и за эти почти сорок лет ни разу не ошибался в диагнозе. — Авторучка врача нервно побежала по разграфленному листку медицинского заключения. А когда закончил писать и отодвинул на край стола медицинскую карту, то бросил колючие репьи из-под золотых ободков на сестру. — Следующего!

— Как? Это уже окончательно и бесповоротно? — испуганно спросил Иванов, стараясь подавить в себе дрожь, которая начинала колотить его.

— По крайней мере на ближайшие два-три месяца. Советую вам — бросайте пить. Совсем! Ни грамма. Придите как следует в себя, а потом добро пожаловать ко мне.

— Доктор… — Иванов с трудом справлялся с трясущимися губами.

— Дайте как следует отдохнуть организму от спиртного, а нервам от житейских треволнений. Вот тогда в этой графе, — желтым, прокуренным пальцем с разрубленным ногтем врач ткнул в графу, где разрядкой стояло слово «Невропатолог», — может быть, я напишу другое заключение. У вас все еще поправимо. Поняли меня?