Наши знакомые

— Ну что? — спросил он ласково. — Устала?

— Устала, — покорно ответила она, — очень устала.

Ей вдруг показалось, что она устала от разговора с Заксом, от этих его детей, от спокойного и мягкого выражения его глаз.

Потом ее охватило раздражение: «Подумаешь, — говорила она себе, — подумаешь, радость! Надоело, надоело! Несчастье это, вот что. И воображаю, как он это белье стирает. А, да что тут…»

Она дотронулась ладонью до лба и встала. Голова кружилась.

— Давайте танцевать! — крикнула она. — Кто хочет?

Но никто не захотел. Она прошлась по комнате, выпила еще вина, отворила окно в фонаре и подышала свежим, сырым воздухом. Вдруг ее кто-то обнял. Она обернулась, думая, что это Пал Палыч. Это был Капилицын.

— Красавица, — говорил он, — чудо что такое…

Из комнаты донесся взрыв хохота: Сивчук что-то рассказывал.

— Я в вас влюблен, — сказал Капилицын, — вы чудо.

— И вы чудо, — пьяным голосом сказала она, — верно?

— И я чудо. Вы зачем флиртовали на диване с этим дураком?

— Оставьте меня, — сказала она, — что вы обнимаетесь?… А то закричу.

Он отпустил ее и усмехнулся.

— Ваше место не здесь, — сказал он, — ваше место там.

— Где там?

— Вы ничего не понимаете, — говорил он, близко наклоняясь к ней, — вы пьяны… Да?

— Да, — сказала она и засмеялась.

— Вот слушайте.

Она взглянула на него.

— «Это ты, мой любимый, далекий мой друг, моя радость, голубка моя, — говорил Капилицын. — Ты пришла исцелить мой сердечный недуг, подкрепить и утешить меня…»

— Господи, что вы только бормочете! — сказала Антонина. — Нашли тоже утешительницу…

Он попытался схватить ее за плечо, но она выскользнула.

— Имейте в виду, Тонечка, — сказал ей погодя в коридоре Пал Палыч, — запомните, пожалуйста, что этот Капилицын — мужчина грязный и развратный…

— А мне-то что за дело?

— Уж больно вы с ним нынче рассуждаете и смеетесь…

— Что же, плакать прикажете?

Пожав плечом, она пошла к дивану. Рядом с Заксом теперь сидела Женя.

— Ну что же, так и не будем танцевать? — спросила Антонина. — Никто не хочет танцевать?

— Я не хочу, — тихо сказала Женя.

— Ну, вы-то, конечно, — сказала Антонина, — вы не танцуете, а может быть, другие?

— Я бы с удовольствием! — крикнул из фонаря Капилицын.

— И я, пожалуй, — сказал уже пьяный Мотя Теликов. — Капочка, потанцуем, да?

Танцевали до четырех часов утра. В комнате было душно, тесно, намусорено. Сивчук, Егудкин, Марья Филипповна и Щупак ушли в самом начале танцев. Антонина попрощалась с ними холодно, только спросила: «Уже уходите?» Даже не проводила до двери. Пал Палыч ей сказал об этом, она грубо ответила:

— Пускай убираются к черту, мне все равно. Мне, кроме вас, в конце концов, никого не нужно. Налезли, старые идиоты!

Глаза ее злобно блеснули.

Прощаясь, Женя спросила у нее, за что она сердится.

— Вовсе я не сержусь, просто весело, танцевала… За что же мне сердиться?…

— Ну, если не сердитесь, заходите. Мы переехали на массив…

— Нет, не приду, — вдруг сказала Антонина, — я не хочу к вам приходить.

— Почему?

— Ну, не хочу и не хочу. Вздор! Чепуха! Зачем я к вам буду ходить? Зачем?

Женя покраснела.

— Ну, как знаете, — сказала она.

— Вот так и знаю.

— Пойдем, Женька! — крикнул Сидоров из двери.

Женя неловко кивнула и пошла, но Антонина догнала ее, повернула к себе и поцеловала в губы.

— Какое-то последнее целование, — смеясь, сказала Женя. — То вы злитесь, то целуете, ничего нельзя понять.

Антонина отворила дверь.

— Идите! — велела она. — Теперь идите…

— Вот — гонит. Сумасшедшая, просто сумасшедшая, совсем сумасшедшая…

Вернувшись к себе в комнату, Антонина выпила еще вина, нахмурилась, неумело закурила чью-то недокуренную папиросу и села на разобранную Полиной постель. Не стуча, осторожно, в домашних туфлях вошел Пал Палыч.

— А вы уже и без стука? — кривя накрашенные губы, спросила Антонина. — Муж? Идите-ка, дорогой мой, баиньки, идите, милый. Я вас, может быть, когда-нибудь полюблю, но пока что еще не люблю. Спокойной ночи!

13. Так семья не делается

Она проснулась оттого, что на нее смотрели, и сразу села в постели. Пал Палыч стоял в ногах кровати и, глядя на Антонину, медленно мохнатым полотенцем вытирал руки — палец за пальцем. Он был без пиджака — в подтяжках. Потом он швырнул полотенце, сел к ней, еще сонной и теплой, взял ее горячие сухие ладони в свои и что-то сказал ей такое, как говорил раньше, уже давно, когда вел ее по коридору родильного дома. Она засмеялась — он был мил и дорог ей в эту минуту, — охватила руками его сильную шею и, повиснув всей тяжестью на нем, рухнула спиной на подушки — это была старая, детская еще «штука»: так, давно-давно, она шалила с отцом. От него и пахло, как от покойного Никодима Петровича, — табачным дымом, сыроватым, вычищенным сукном, чистоплотной и порядочной старостью.

— Мне идти надо, Тонечка, — сказал Пал Палыч, — уже поздно — одиннадцатый час.

— Одиннадцатый час, — повторила она, не открывая глаз и не разжимая рук, — какое мне дело до часа, никуда вы не пойдете!

Он ласково усмехнулся и попытался выпрямиться, но она не пустила его.

— Ну, будет, не шали, — сказал он строго.

— Вы никуда сегодня не пойдете? — спросила она.

— Пойду.

— Вы сердитесь на меня?

Он кашлянул.

— Может быть, лучше не говорить об этом?

— Нет, лучше говорить. Я очень вас уважаю, привыкла к вам, но ведь вы мне как бы…

— Дедушка? — грустно спросил Пал Палыч.

— Не дедушка, — смутилась она, — а близкий человек, но…

— Не надо больше говорить, — попросил он.

— Ну, ладно, — согласилась она, — отвернитесь, я буду одеваться…

Но Пал Палыч не позволил ей вставать и принес чаю в постель, потом раздвинул шторы, надел пиджак и сел на стул у постели. Она, морща нос, пила чай и исподлобья поглядывала на Пал Палыча. Потом спросила:

— А что, если мне не ходить на работу?

— Как? — не понял он.

— Не ходить — и все, — сказала она, — жить на ваши деньги. Я устала. Не пойду сегодня и вообще не буду ходить. Буду дома хозяйничать, а?

— Я бы очень этого хотел, — сказал он серьезно и ласково. — Я был бы просто рад. Эта работа… — добавил он и, не кончив, махнул рукой.

— Что?

— Так… не люблю…

Он поцеловал Антонину в щеку, вышел, вернулся в пальто и сказал:

— А насчет денег ты, Тоня, не беспокойся — проживем.

Она молчала.

В этот день она не пошла на работу, не пошла и на следующий. Теперь она подолгу лежала в постели — ей было приятно лениться, — расчесывала волосы, полировала ногти, смотрелась в зеркало или бесцельно ходила из комнаты в комнату, болтала с Капой, ругалась с нянькой, играла с Федей и чувствовала, что играет не как следует играть — играла неискренне, думая о другом. Федя понимал это, нервничал, злился, плакал, она бранила его за капризы и вдруг сама плакала. Мальчик обнимал ее, отрывал ее ладони от лица, целовал в глаза — ей казалось, что только он все понимает, — она прижимала его к себе и плакала вместе с ним, доводя его иногда до истерики.

Пал Палыч был к ней внимателен, баловал ее, всячески ей угождал, любовался всем в ней — даже ее злостью, потакал ее капризам, если ей случалось капризничать, и все же она не любила и чем дальше, тем меньше, так ей казалось, уважала его.

Теперь она понимала, чего в нем не было и что было в Сидорове, в Жене, в Заксе, в Семе Щупаке. В Пал Палыче не было жадности к жизни, к делу, к работе. Он жил бессмысленно — только для нее и для Феди, он был счастлив только подле нее и тем самым был жалок ей. «Но чего же мне надо? — думала она, вспоминая Скворцова и свою жизнь с ним. — Ведь вот тоже было плохо, тоже мне не нравилось, — а он не сидел подле меня, он не глядел на меня с восторгом, как этот, он не разглаживал утюгом мои платья, не носил мои туфли в починку, не поил меня чаем по утрам в постели — у него была своя, посторонняя для меня жизнь, свои дела, свои радости и неизвестные мне, свои, тоже неизвестные мне, печали, своя как-никак работа. И мне тоже было плохо… Что же мне нужно?»