Поездка в горы и обратно

Беседа протекала под праздничное позвякивание вытащенных из буфета серебра и хрусталя. Они обменялись мнениями по животрепещущему вопросу культуры быта.

— Уже сегодня наши люди могли бы жить красивее, — доказывала гостья. — Оправдываемся нищим прошлым чуть ли не времен крепостного права.

— Это уж ваша, молодых интеллигентов, миссия — привить людям современное понимание, — мягко перебила Гертруда.

— Наша? Пока доверят нам эту задачу, мы будем уже старыми! — горячо возразила Р. — Страшно подумать, как летят дни. Лучшие дни!

Алоизас не мог надивиться терпению Гертруды.

— Современная молодежь часто сама не знает, чего хочет. Признайтесь, разве не так?

— Кто не знает, а кто очень даже хорошо знает! — вспыхнули глаза Р., будто сейчас она поделится сокровенным. — Возьмем меня… Иногда, честно говоря, начинаю сомневаться. Но твердо знаю, что красиво, чего хочу, без чего не могла бы жить!

Да, она знает, это главное, минуты слабости бывают у всех. Гертруда покосилась на Алоизаса, словно переводя ему высказывание гостьи и сопровождая его сочувственным комментарием.

— Подчас чувствуешь себя такой одинокой, — пожаловалась Р., перехватив взгляд Гертруды. Захотелось испытать, как далеко простирается расположение к ней этого дома.

Гертруда кольнула глазами молчащего брата, и Алоизас понял, что его отношения с Р., давно перешагнувшие грань дружбы, не составляют тайны для сестры. Она поощряет их медленное развитие, видимо усматривая в этом двойную гарантию: против поспешности решающего шага, то есть против нежелательного раннего брака, и против опасности, что их обоюдное чувство может увянуть.

Больше Гертруда не провоцировала исповедь Р.

— Какое красивое у вас кольцо! — Своим негибким пальцем она прикоснулась к тонкому пальчику Р., точнее говоря — к кольцу с нефритовым глазком.

— Очень люблю этот камешек. — Р. кокетливо прижала его к губам, яснее, чем словами, хвастаясь, что кольцо подарено Алоизасом.

В свою очередь Алоизас подумал, что сестре известно и о материальной помощи, которую он оказывает Р. Что-то запоет Гертруда? Разве не видит, как она издевается? Присваивает меня, выставляя на обозрение мою слабость? Мою кровоточащую рану? Стыдно? Правлю ее диссертацию — начиная с запятых, набиваю фактами и мыслями целые главы! — но почему стесняюсь своего явного бескорыстия? Подкидываю сотню-другую не за то, что переспал с ней, но почему самому больно, будто плачу именно за это? Еще несколько денежных переводов — и начну считать, сколько моего капитала вложено в обаяние этого существа! Сначала буду считать, гордясь, не от скупости, постепенно стану практичнее. Буду требовать любви, сжимая в кулаке квитанции. Чего ж ты молчишь, Герта, почему не сунешь ей под нос эту мерзость, эту завернутую в лопух лягушку? Лягушек она боится, визжит, невзначай наступив, однако не вздрагивает от шелеста банкнота в кармане халатика. Пора бы ей понять, в какое двусмысленное положение ставит меня, на какие муки обрекает. Так огорчает это унижение, что я уже сомневаюсь, смогу ли, дождавшись счастливого конца, забыть обиду. Боюсь: буду мелочно мстить за испытанное унижение, не удержусь и ляпну, что единственная причина ее благосклонности — выгода. Буду мстить ей или… другой! С другой женщиной, если она когда-нибудь появится, я буду страшен. Не просто требователен — мелочно, безумно мнителен. Меня самого отталкивает мой будущий жестокий образ. Спасибо, Герта, что не отвернулась от бедняжки Р., как весь город, но если об этот нефрит я в кровь разобью сердце — берегись меня и ты! Конец тогда крепости твоей эгоистичной любви, которую я многократно разрушал, однако из жалости не разбивал фундамент! Конец твоим мечтам о гордости нашего рода! А если ты, сестренка, нарочно? Все знаешь, все предвидишь и не перестаешь подталкивать меня к катастрофе лишь затем, чтобы потом милостиво поднять рухнувшего? Видишь, какой я гадкий?

Эти слова Алоизас выкричит Гертруде позже и будет не прав, потому что она тоже заблуждалась, полагая, что дирижирует спектаклем — издали, не форсируя и не давая ему разладиться. Действие не могла тогда остановить или изменить чья-либо воля, даже самой Р., если бы она внезапно заразилась от Алоизаса угрызениями совести. Тем более не чувствовала она своей вины, что с самого начала предоставила ему право выбора. I love you! Помните? А в тот вечер, как принято было в этом доме, когда приходили уважаемые люди, Гертруда молола кофе ручной мельничкой. Алоизас отхлебывал ароматный напиток, и настроение его улучшалось. Они с Р. тут, где пахнет домом — пусть не их домом! — а будущее за горами — не думать о нем, не переживать. Будущее непроглядно, как пелена облаков над Вильнюсом, Москвой или еще каким-нибудь местом на нашей планете, которое скоро вклинится в их жизнь, и вклинится весьма роковым образом.

Влажный теплый ветерок перебирал роскошные волосы Р., когда они шагали вдвоем по ночным улицам. В темноте было уютно и хорошо — в шорох шагов вплетались полузабытые слова, нежный поцелуй, давно не слышанный смех. Может, тяжкая десница судьбы не падет на их головы, не разбросает в разные стороны? Ведь так прильнули они друг к другу, так прекрасно сочетаются их тени под светом электрических фонарей!

— Не хочу никуда уезжать… не хочу! — простонала Р. и, наклонившись, куснула Алоизаса в ладонь своими редкими передними зубками.

Оба растрогались, однако в Москву она упорхнула почти с облегчением, и он почувствовал себя так, будто остался стоять возле груды неохраняемого багажа посреди большой площади. Он любил ее сомнения, любил ее поблекший и расцветший новыми оттенками образ. Любил порывистость, умолчания, полуложь и полную упреков правду. Аварии на улице Горького случаются, и, должно быть, там в самом деле погибла женщина, но наблюдала Р. за этим жутким происшествием не одна, а прижавшись к плечу мужчины. Такие тени навсегда отпугнули бы его в начале их знакомства — ведь тогда он не собирался жертвовать собою, напротив — хотел только брать. Теперь ее недостатки — как в свое время щербинка — привязывали крепче, чем положительные качества. Кляня себя за инертность, как, трезво размышляя, именовал Алоизас свое нынешнее состояние, он все больше терял чувство собственного достоинства. Чуть не бросился вслед, чтобы схватить в объятия и разбить скорлупу лжи, под которой должно трепетать доброе, нежное, любящее сердце. От непоправимого шага удержало не сомнение в этом сердце и не боязнь быть отвергнутым или высмеянным, а ужас перед возможной капитуляцией. Неужели он падет так низко, что, не преодолев и половину пути к цели, бросит все из-за трех слов, произнесенных по-английски? Не написав задуманной книги, взвалит на себя незаконченную диссертацию Р., ее научные и женские амбиции? Тем более что время еще есть, защита отложена на год, и развязку предложит не кто иной, как сама жизнь. Проводив Р., Алоизас погружался в пустоту, мысль оживала с трудом, и он, пользуясь любым поводом или без него, спешил в Москву, чтобы вернуться оттуда несолоно хлебавши. Помогал Р. деньгами, правил ее диссертацию, изредка выпадал случай забраться к ней в постель, хотя близость уже не была такой, как в первый раз. Ни радости обновления, ни удивления перед силой чувства, которое было чище, чем они оба, и почти не связано с обладанием — только дрожь в горле и досада, что все былое где-то недалеко, но отшвырнуто и растоптано ими же самими.

— Чего тебе еще? Мы слишком привыкли друг к другу. — Он молчал, оправдывалась она: — Мы почти супруги. Не будешь меня любить, когда я стану твоей женой?

Пока трезвый голос не возрождал горечи, слышались нотки, которые убеждали больше, на какое-то время снимая с груди мешающий дышать камень.

— Я в долгу перед тобой. Всячески в долгу. Сразу же после защиты поженимся. Отпразднуем и диссертацию, и свадьбу. Сэкономим не одну сотню.

— Ты же знаешь — живу в общежитии. — Алоизасу хотелось выяснить все как можно подробнее, но в такие минуты ему чудилось, словно Гертруда нашептывает ему на ухо, и он ненавидел себя.