Лапти

Петька не ожидал, что Алексей так быстро повернет свою речь к его докладу. Он засуетился, но, вспомнив, что не надо высказывать ни малейшего волнения, медленно разложил листки, подумал и уже твердым голосом, не только подражая речи Алексея, но, как и он, передергивая бровями, начал свой доклад. И с первых же слов заметил, что никогда он так складно и понятно не говорил. И по мере того как он все более и более воодушевлялся, народ прекратил разговор, смех, из первой избы один за другим осторожно входили мужики, прислушивались, о чем-то шептались.

По-разному, но все смотрели на Петьку, и он неодинаково смотрел на них. Бросая взгляды на баб, еще более просто говорил, доказывал, насколько трудно женщине в своем хозяйстве, сколько времени отнимает возня с печью, с коровой, с детьми и как потом, когда вступит в колхоз, будет легче и спадет с бабы печная обуза, потому что будет столовая, спадет забота о детях, потому что будут ясли.

— Мы теперь, — отирая пот со лба, продолжал Петька, — не только восстанавливаем промышленность, мы заново строим фабрики, заводы, мы под сельское хозяйство подводим фундамент машин, тракторов, комбайнов. Единоличному хозяйству конец наступил. Это ясно для каждого. Ясно и вам. Кулаки почуяли свою гибель. Недаром они сожгли наш кооператив, не зазря попытались взорвать плотину и, наверное, не раз еще попытаются выступить против нас. Но, товарищи, — высоко поднял голову Петька, — мы с этим кулачеством расправимся.

Петька остановился, нашел выписку, заглянул в нее и зычно крикнул:

— Беднота, слушай! Теперь у нас имеется достаточная материальная база для того, чтобы ударить по кулачеству, ликвидировать его как класс и заменить его производство производством колхозов и совхозов. Понятно? Почему, спрашивается, надо ликвидировать кулачество? Потому, что теперь совхозы и колхозы могут дать стране хлеба больше, чем давали кулацкие хозяйства. А при сплошной коллективизации, при машинизации и удобрении эта же земля в два, в три раза выше даст. Нельзя ли кулаков не трогать? Нельзя ли их в колхоз принять? Может, они работать там будут? Так советуют правые уклонисты. Они в санях под шубой хотят провезти к нам в колхоз кулацкие туши. Но мы знаем пословицу: «Пусти козла в огород». Потому и пришли сюда к вашей бедноте и середнякам звать их в колхоз. И мы уверены, что беднота с середняками войдет…

Мужики, надеявшиеся на баб, что те «одни управятся», мало-помалу входили из той избы, а под конец речи ввалились все. В упор смотрели на Петьку и ждали, не скажет ли чего еще. По лицам не трудно было угадать, что доклад сильно всех встревожил. Особенно раскулачивание. Кого-кого, а третьего общества оно больше всех коснется. До этого, читая газеты и пользуясь слухами, многие думали: «Авось мимо пронесет».

Долго молчали. Несколько раз Алексей спрашивал, есть ли вопросы, но никто вопросов не задавал. Спрашивал — не хочет ли кто высказаться? И говорить никто не хотел. Тогда Алексей заявил:

— В молчанку играть привыкли? Не выйдет. Мы до утра просидим, а дождемся, когда рты раскроете.

Этому замечанию даже не улыбнулись. Знали: не шутя сказал Алексей. Стоявший возле голландки горбоносый Осип, бедняк, певчий на левом клиросе, густым басом проворчал:

— Ежели до утра, Симеон-столпник и тот заговорит.

— Ну-ка, — крикнул ему кузнец Илья, — раскачайся. Говори.

— Голоса у меня нет, — хмуро ответил Осип.

— Где же ты голос сорвал? — спросил счетовод Сатаров.

Рядом стоявший мужик, усмехнувшись, ответил за него:

— На рабочего здорово орал, вот и сорвал…

— Будет! — разозлился Осип. — Сами вы больше моего кричали. Что валите на меня? Голосу я лишился…

Но его перебили:

— В безголосые записать Осипа! Раз он голосу лишился — лишенец.

Его подняли на смех. Разозленный Осип заорал:

— Безголосый? К лишенцам? То-то и есть, зря на это собрание лишенцев пустили. Как мы при них в колхоз писаться будем?

Алексей с Петькой переглянулись. Они совсем упустили из виду — а не пробрались ли «безголосые» на это собрание? Алексей зорко осмотрел собрание, но, никого не видя из лишенцев, которых он знал в лицо, удивленно спросил:

— На кого намекаешь, дядя Осип?

— Позорче погляди, — таинственно прищурил он глаза.

От двери раздался мягкий, вкрадчивый голос Стигнея. Кивая на Осипа, ядовито заметил:

— Мужик как будто и хороший этот Осип, а вот часто заговариваться стал. Ишь лишенцев нашел. Где же ты можешь лишенцев углядеть, ежели у тебя такой большой нос?

— А у тебя меньше? — с сердцем выкрикнул Осип.

— Рви бумажку, давай смеряем, — предложил Стигней.

Алексей постучал карандашом:

— Стигней Митрич, ты что этим хочешь сказать?

— А то и скажу, — серьезнее начал Стигней, — прямо в глаза скажу. Вы разбаловали бедноту. Вот в колхоз зовете. Рай обещаете. Принимаем рай. И в колхоз все согласны, все пойдем, только одно условие: чтобы и работать всем.

— Правильно, — насторожился Алексей.

— То-то «правильно». Ну-ка, заставь вон Осипа работать! На печке пролежит, а не пойдет. У меня руки, гляди, в мозолях, а у Осипа что в мозолях? Глаза от непробудного спанья. А вы его комитетским хлебом кормите. За что? Осип не пойдет в колхоз. Ему никакие колхозы не нужды.

Долго Стигней говорил, размахивая руками, а потом со злобой крикнул:

— Все в колхоз, говорю, согласны! Всех берите, всех как есть! Правда, мужики?

— Правда, — взбудораженно поддержали его.

Стигнея еще более раззадорило. Вышел на середину. Во весь голос гаркнул:

— Огулом согласны?

— Согласны, — ответили уже из обеих изб.

— Пиши всех! — решительно указал пальцем на бумагу и, расталкивая мужиков, двинулся к столу, — Пиши!

Как бы удивившись сам такой своей решимости, а главное чувствуя, что сейчас все внимание обращено на него, он, оглядев собрание поблескивающими глазами, удало взмахнул рукой:

— Так и занесите в протокол: все третье общество вступает в колхоз! Так и запишите. Правильно я настаиваю, мужики?

— Правильно! — в один голос загудело собрание.

— Возраженьев писать всех подряд нет? — словно разъясняя, еще повторил Стигней.

— Нет!

Алексей тихо усмехнулся:

— Говоришь, всех писать без разбора?

— Да, огулом. Промеж нас нет разладу.

— И кулаков писать?

— Каких кулаков?! — громко, чтобы слышали все, крикнул Стигней. — Где их нашли? Пиши всех.

— Начну я всех писать… а вдруг карандаш сломаю?

Илья перебил:

— Кулаков нам в колхоз не надо.

— Как, как? — нагнулся к нему Стигней. — Говоришь, кулаков не надо?

Подумал, почесал висок, отступил назад и, обращаясь уже не к Илье, а к народу, произнес:

— Раз не надо, то и мы подумаем.

Баба от голландки решительно заявила:

— Не пойдем в колхоз! Режьте нас, не пойдем.

Другая тоскливо пояснила:

— Сейчас-то жрать нечего, а тогда и совсем зубы на полку.

Но ей певуче ответил молодой женский голос:

— А ты ничего, Хрестинька, ты иди в колхоз. Он, этот колхоз-то, всех нас прокормит. И сеять и пахать не надо.

Голос был настолько ехидный и враждебный, что Алексей невольно глянул в ту сторону, откуда он раздался. Глянул и удивленно приподнял брови. Это говорила дочь Лобачева, выданная в третье общество.

Начал приглядываться к женщинам и заметил, что среди них то тут, то там виднелись замужние дочери, снохи, сестры лишенцев. Прогнать их с собрания нельзя. Они голоса не лишены, но было ясно, какой от них дует ветер.

— Объявляю перерыв! — совершенно неожиданно заявил Алексей.

Прищурившись, зорко оглядел собрание, увидел старых колхозников и кашлянул. Колхозники догадались, для чего объявлен «перерыв» и что означает кашель.

Они сразу взялись за свое дело. Самое настоящее собрание только началось. Каждый колхозник взял в обработку того, кого заранее наметил. И громко, чтобы всем было слышно, начал разбирать по косточкам его хозяйство, приводить примеры, сравнивать его заработок со своим. Загудело собрание, разбилось на группы, кучки. Кричали, спорили, ругались. Колхозники знали, как и с кем говорить. И если выходило, что кто-либо слишком упорно огрызался, на него тогда наступали двое-трое старых колхозников.