Право на легенду

— За рационализаторское предложение, — машинально поправил Жернаков.

— Это все равно. Мне вряд ли стоило бы делиться с вами своими подозрениями, но они не безосновательны. У Николая, я уверена, есть увлечение на стороне, а это, согласитесь, в его возрасте требует некоторых расходов. Нет-нет, я не собираюсь предпринимать какие-то шаги, мне важно сейчас установить истину. Получил он премию или не получил?

«Бедный Золотарев, за что ему такой крест выпал», — подумал Жернаков.

— Так получал или не получал, Петр Семенович? Вы должны знать, вы же этим занимаетесь.

— Муся, — спокойно сказал Жернаков. — Я вас очень прошу никогда больше со мной об этом не разговаривать. И на другие темы тоже. И будьте здоровы! Наш разговор я обязательно передам Николаю Николаевичу. Это я вам обещаю…

Жернаков круто повернулся и пошел к проходной.

Ему было жаль славного человека, Николая Николаевича Золотарева. Тихий и незаметный в жизни, он и на работе все делал тоже как-то негромко, спокойно. У него была страсть — военные мемуары, он собирал свою библиотеку с одержимостью настоящего коллекционера и знатока. Свою жену, вот эту самую Мусю, он боготворил, никому не позволял сказать о ней ни одного дурного слова. Как же это так получается? Слепой, слепой человек.

Теперь она из него всю душу вытрясет, а ведь Золотарев, и правда, вот уже год премию получить не может. И еще с десяток людей тоже. Между прочим, в этом Замятина вина, он как член городского бюро по изобретениям и рационализации должен был давно порядок навести.

В заводоуправлении было прохладно и тихо. Из-за стеклянной двери приемной доносилось робкое постукивание. Это Леночка училась печатать на машинке. «Казаков мог бы посолидней секретаршу взять, поопытней», — подумал Жернаков. Никак он не мог привыкнуть к тому, что эта милая девочка с зелеными глазами сидит сейчас в приемной директора и важничает. Могла бы себе и другое дело присмотреть после десятилетки.

Потом он вспомнил старую секретаршу Екатерину Сергеевну, ту, что ушла недавно на пенсию, а села за этот стол она еще до приезда Жернакова. Катюша знала всех на заводе по имени-отчеству, и Казаков всерьез называл ее своим первым заместителем по всем вопросам, вплоть до производственных.

Жернаков ткнулся в одну дверь, в другую — все заперто, даже плановый отдел, который, случалось, и по субботам работал, и тот закрыт.

— Слушай, что это у вас, коллективный отгул, что ли? — спросил он у Лены. — Куда все подевались? Что случилось?

— У нас ничего не случилось, Петр Семенович, — вежливо сказала Леночка. — Просто все уехали на картошку согласно разнарядке горисполкома. Я тоже просилась, но мне сказали, что кто-то должен остаться хозяйничать. Вот я и хозяйничаю. Садитесь, пожалуйста. У вас какое-нибудь дело?

— Ты моему делу не поможешь. Так одна и сидишь во всем доме?

— Одна… Петр Семенович, это правда, что Женя пересдавать будет? Или он придумал все, чтобы меня успокоить.

— Тебя успокоить? — переспросил Жернаков и вдруг почувствовал знакомый запах сирени. Вот оно как? Вот, значит, какими духами от Женьки пахнет, когда он среди ночи возвращается.

— Правда, — сказал он. — Будет пересдавать. Если тебя это интересует, могла бы знать, что Женя врать не приучен. Ну, я пошел, хозяйствуй дальше.

— Тимофей Петрович здесь. Он в профкоме с Ильиным сидит, квартиры вроде распределяли.

Лена сказала это и потупилась, уткнувшись в бумаги. «Застеснялась, — решил Жернаков. — Сболтнула и спохватилась. Ты смотри, в одном доме живем, все годы на виду, а я и думать не думал. Или — просто так? Мало ли кто сирень любит?»

Жернаков спустился вниз и еще издалека услышал густой голос Тимофея. Кроме него, в профкоме были Ильин, член заводского бюро, и Николай Рыбалко, которого он, Жернаков, десять лет назад впервые поставил к станку. Сейчас Рыбалко сам кого хочешь обучит. Все сумеет.

— Сидим, бумаги пишем, — сказал Тимофей. — Вчера жилищная комиссия заседала. Между прочим, могу порадовать: Замятину в связи с ожидаемым прибавлением трехкомнатную квартиру выделили.

— Да, — подтвердил Ильин. — Очень дружно поддержали. Хотя твой сын, Петр Семенович, — он кивнул на Тимофея, — имел преимущество.

— А еще кто получил? — спросил Жернаков.

— Да много… Двадцать пять квартир, как-никак.

— Вот видите. Двадцать пять семей, — это просто так, а Замятину — одолжение. Или я не так понял? — Он обернулся к Ильину. — Помнишь, лет пять назад у нас один товарищ был, фамилию, его запамятовал, спортивную работу вел? Мы последнее место в городе заняли, а товарища взяли и не пустили за это в туристическую поездку. Было такое дело… Ну, вы молодцы. Вы люди не мелочные.

Наступило молчание. Жернаков курил и смотрел в окно, чувствуя, как в нем нарастает глухое раздражение. Все к одному. Идешь и спотыкаешься об эту историю с Замятиным. История… Никакой истории нет, а есть равнодушие и убежденность, что человека сегодня можно заставить в хоре участвовать, завтра, спортом командовать, а послезавтра ВОИРом руководить.

— Что-то ты не то говоришь, — нарушил молчание Ильин. — Не то, Петр Семенович. Мы, что, бюрократы какие-нибудь? А Замятин… Что хотел, то и получил. Понимаю, он твой ученик, можно даже сказать — твой воспитанник, только поступили с ним по полной справедливости. Когда его выбирали, ему люди свое доверие выразили, так ведь? А на проверку что получилось?

— На проверку получилось то, что вы сами себя высекли, — сказал Жернаков. — Хочешь, я тебе нарисую, как его выбирали? Замятин — хороший производственник, человек дисциплинированный, это раз. Второе — он изобретатель, член горкома профсоюза, заместитель председателя ВОИР. Так? Авторитетом в коллективе пользуется? Пользуется, люди его уважают. Вот посидели товарищи, подумали и решили — а почему бы и нет? По всем статьям передовик. Краснеть не придется. И предложили кандидатуру.

— Ну и что? — угрюмо сказал Ильин. — Не понимаю, что ты в этом плохого видишь? Так оно и было. А он зазнался, растерял свои качества.

— Какие же он качества растерял? — уже повышая голос, спросил Жернаков. — Те, которых у него не было? Вот ты, Тимофей, скажи: разве заслужил Замятин, чтобы его так оглоушили?

— Что значит — оглоушили? Критика не дубина, сам знаешь. И вообще, отец, ты в плену ложных представлений. Его избрали — это партийное поручение. И тут хоть как, а выполняй. Натура твоя — она для дома натура, для жены, и характер твой тоже для личного пользования, а когда ты должен — ты должен.

Молчавший до этого Рыбалко вдруг спросил:

— Слушай, Тимофей, а ты бы директором завода пошел?

— Пошел. Если бы это оказалось для пользы дела — пошел бы без колебаний.

«А ведь и вправду пошел бы, — подумал Жернаков. — И он бы справился, если подучить, конечно. Только с чем бы он справился? С планом, с продукцией? А вот с людьми как?»

— Ага, — сказал Рыбалко. — Для пользы дела! Давай тогда вспомним, какую пользу мы ждали. Я так, например, только и думал, чтобы собрание поскорее кончилось. Доклад Володя зачитал — ну доклад как доклад. Обычный, так сказать: мы к этим докладам привыкли. И резолюцию заготовили: признать удовлетворительной. Так ведь было? Потом ты выступил, все правильно сказал. Кроме того, что Замятин один не мог ни наладить работу, ни развалить ее.

— Вот-вот, — подхватил Ильин. — А это чья недоработка? Кто этому равнодушно потворствовал?

— Да, погодите! — перебил Рыбалко. — Петр Семенович на все сто прав; наша ошибка с самого начала была.

— Демагогию ты разводишь, Рыбалко, — сказал Ильин и, демонстративно обращаясь только к Жернакову, спросил;

— Как понимать тебя? Чего ты собственно хочешь?

— Конкретно? Хорошо, я тебя сейчас все по параграфам разложу. Я, прежде чем к вам идти, у начальника цеха был. Сидит Аркадий Сергеевич за столом и головой качает. «Ах, — говорит, — конфуз какой! И кто бы мог подумать?» — «О чем?» — спрашиваю. «Да вот, понимаешь, как гром среди ясного неба все это с Замятиным получилось. Голова даже кругом идет». Я ему говорю: «А раньше твоя голова где была, ты же член бюро?» — «Ну и что? — отвечает. — У меня цех на плечах». Понимаете? Цех у него на плечах! А надо бы, чтобы еще и голова была!