«Карьера» Русанова. Суть дела

Они подрались. Липягин сутки потом отлеживался: мужик попался крепкий. «Это уже перебор, — подумал он. — Это уже через край». И снова пошел в пивную — других точек поблизости не было. К вечеру его увела к себе симпатичная дворничиха. Люсей звали. Покладистая, без затей. На ушко не шептала, не воспитывала. Жить было можно. Даже вполне…

Однажды возле ларька повстречал ребят из артели. Отвернулся. Совсем ни к чему такая встреча. Но его заметили.

— Как жизнь? — спросил интеллигентный Серега. — Можешь не отвечать. Плохо ты живешь. Портки на тебе отутюжены, а под ногтями грязь. Это первый признак падения. Бичуешь. — Он затянулся сигаретой. — Ладно, бичуй дальше. Бродяжничество, как наркомания, лечению не подлежит.

Липягин молча отвернулся, отошел.

— Я думал, тебе орден от Академии наук дали, — сказал ему вслед Серега. — Задаром, выходит, старался, не оценили твое донкихотство…

«А ведь это он тогда бригадира надоумил, — подумал Липягин. — И Хряпина он подговорил». Подумал без всякой злобы, равнодушно. Констатировал факт. Одни люди живут ловко, другие — неловко. Вот и вся разница.

Потом…

Дальше все перепуталось: навстречу ему, словно огромная черная жужелица, припав к земле, мчался маневровый паровоз; он отчаянно свистел, скрежетал тормозами так, что, должно быть, плавились буксы, кричали птицы, девочка тянула к нему руки: «Дяденька! Ну что же ты, дяденька! Скорее!»… Всего одна минута. Длинная, как кошмарный сон. А платьице он запомнил, в горошек, и волосы по ветру… Откуда она взялась, зачем, сейчас ее расплющит… Потом — тишина и небытие. «Дяденька, ну что же ты!..» И долгий, не смолкающий крик, врывавшийся к нему в больничную палату, звеневший в ушах: «Верочка, вернись! Вера!..»

Все!

Вечер кончился. Надо закрыть трубу, а то выстудит. Мороз обещали к ночи за тридцать. Хватит рассиживаться, завтра много дел.

8

Наташа как-то сказала, что из многих таинственных явлений общественной жизни самым таинственным и непредсказуемым является мода: тот лихорадочный блеск в глазах и желание ни в коем случае не отстать от соседей, не быть белой вороной, которое охватывает самые широкие слои населения.

Бог с ней, с модой, думал Гусев, в конце концов от того, что Марья Ивановна наденет туфли-мыльницы, мир не перевернется: мода агрессивна, но не злонамеренна. Хуже, когда стремление быть в первых рядах и обязательно на виду — охватывает людей, облеченных властью, строящих электростанции или выпускающих мясорубки: тут не вельветовые брюки, не сапоги всмятку становятся орудием самоутверждения — тут разгораются страсти куда масштабней…

С чего бы это вдруг Гусев задумался над такими вопросами?

Он задумался потому, что на заводе началась очередная борьба за повышение производительности труда, и борьба эта, минуя такие мелочи, как установка валяющихся третий год на складе расточных автоматов, приобрела всеобъемлющий характер.

Пока, впрочем, были только разговоры. Один такой разговор состоялся у него с Балакиревым. Главный инженер пригласил Гусева посоветоваться по поводу приобретения нового анализатора, вопрос был решен за пять минут, после чего Балакирев сказал:

— Есть указание организовать на заводе сквозную бригаду. Для начала хотя бы одну. Суть ее вам ясна?

— Конечно.

— Должно быть, не до конца, — вмешался в разговор присутствовавший при этом Калашников, инженер по соревнованию, главный поборник прогрессивных методов организации труда. — Суть ее в том, что люди объединяются в бригаду не по профессиональному признаку, а по степени причастности к изготовлению определенной продукции. Социалистическое соревнование, таким образом, приобретает новый, принципиально новый стимул, и не использовать его в полном объеме было бы близорукостью… Непростительной близорукостью, — значительно добавил он.

— Да знаю я, — перебил его Гусев. — Что ты мне тут ликбез устраиваешь. Что от меня требуется?

— От вас требуется принципиальное согласие, — сказал Балакирев.

— Почему от меня?

— Потому что вы пользуетесь авторитетом. Ваше слово, ваша поддержка могут быть весомыми.

— Что-то не замечал…

— Да будет вам! Догадываюсь, это камешек в мой огород. Давайте сейчас без взаимных обид, я обещаю, что со временем мы вернемся к некоторым вашим идеям, я ознакомился.

— Сейчас не об этом, — снова овладел разговором Калашников. — Подумай: разве работа на конечный результат — не первоочередная задача нашего коллектива?

— Я регулярно читаю газеты, Дмитрий Николаевич, — игнорируя Калашникова, обратился Гусев к Балакиреву, — но сейчас я просто не готов к такому разговору. Надо подумать.

— Вполне резонно, — кивнул Балакирев.

— На заводе топливной аппаратуры уже работает сквозная бригада, — не унимался Калашников. — На авторемонтном тоже на днях организуют.

«Ах ты зараза, — подумал Гусев. — Ах ты застрельщик всего передового… Без штанов кольца не покупают, тут бы впору сперва дыры заштопать, не сверкать голым задом».

— Боишься опоздать? — обернулся к нему Гусев. — Не бойся. Цигельман всех вас давно уже опередил. Не знаешь, кто такой Цигельман? Лучший портной города, у него все начальство шьет. Он вот уже тридцать лет работает по сквозному методу. Сам он кроит, жена шьет, сноха петли обметывает. Невестка гладит. Комплексная бригада. За тридцать лет — ни одной рекламации. Может, мы его на консультацию пригласим?

Калашников открыл рот, чтобы одернуть Гусева — вечно тот поперек со своими прибаутками, но зазвонил телефон. Балакирев поговорил немного, потом протянул трубку Гусеву.

— Горанин вами интересуется.

Блок прошел испытания на стенде, и Горанин пыхтел в трубку от удовольствия, удивления и просто потому, что был человеком темпераментным.

— Видите? — сказал Балакирев. — Осчастливили целый коллектив. А все прибедняетесь.

— Вот уж кто не прибедняется, — сумел вставить Калашников. — Скорее наоборот…

В кабинет вошел Павел Петрович Пряхин, высокий седой старик с выправкой кавалергарда: Гусев, по крайней мере, если что и слышал об этом легендарном племени, так это то, что все они были стройными и галантными.

В руках он держал бутылку кефира и батон.

— Я у тебя закушу, Дмитрий Николаевич? — сказал он, присаживаясь к столу. — Обеденный перерыв, а у меня в отделе почему-то выпускают стенгазету, все столы заняты. В буфете питаться не умею, так что извини.

Пряхину недавно исполнилось семьдесят пять лет, он был старшим экономистом, работал на заводе со дня основания, директора называл Колей, но Балакирева, человека нового, еще величал по отчеству.

— Располагайтесь, конечно, — сказал Балакирев, хотя Пряхин уже откусил половину батона и отпил половину бутылки. — А что если и нам Зину попросить, пусть она тоже что-нибудь из буфета принесет?

— Зиночка занята, — сказал Пряхин. — Она упаковывает в сумку туалетную бумагу. Рулонов двадцать, как я прикинул. Раньше секретаршам дарили шоколадки и цветы, теперь презентуют пипифакс. — Он сделал еще глоток. — В Москве, в давние времена, я стоял в очереди к «Сикстинской мадонне». Пришел в пять утра и простоял до полудня. За туалетной бумагой, по слухам, стоят до вечера.

— Безобразие, — сказал Балакирев. — Неужели не могут наладить производство?

— Сырья не хватает, — поддержал разговор Калашников. — Моя жена тоже с трудом достала.

— Мне бы ваши заботы, — усмехнулся Гусев. — Я вот думаю, как же, например, дворяне, люди изнеженные, как они обходились? Не подскажете, Павел Петрович?

— Не подскажу. Дворяне, которых я еще застал, таким опытом ни с кем не делились. Я вам лучше вот что расскажу. — Он сунул пустую бутылку в корзину для бумаг, стряхнул со стола крошки. — Сережа Черепанов, мой дорогой племянник, ухаживал одно время за артисткой нашего театра, фамилию которой, если бы и знал, по понятным причинам называть не буду. Возникла любовь, и я с душевным трепетом ждал, что в моем доме появится очаровательная хозяйка, а затем и очаровательные внуки. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Однажды, проходя мимо магазина культтоваров, Сергей столкнулся с едва выбравшейся оттуда молодой женщиной, увешанной, как елка гирляндами, тугими рулонами упомянутой бумаги. Женщина была растрепана, помята, может быть, даже поцарапана, но она была счастлива, чуть не сбила его с ног: это, как вы уже, очевидно, догадались, была его возлюбленная… Мне трудно восстановить дальнейшие события, но Сережа до сих пор холост и даже не ходит на ее представления.