Ясные дали

— Димочка! Здравствуй, мой милый! Это чудесно, что ты приехал! Я так рада тебя видеть, просто ужас! Здесь ни одной живой души — хоть плачь. А я сейчас спускаюсь по лестнице и вдруг вспоминаю тебя: где он, думаю, бродит, этот своенравный парень?.. И вот он — ты! Интуиция… Повернись-ка, я на тебя взгляну… — Она потащила меня к свету, падавшему из окна. — У тебя такой вид, будто ты скитался по дальним морям, загорел, обвеян аравийскими ветрами. И вот сошел на берег — прямо к моим ногам. А где-то тут, кажется, вот за углом, бушует море и раскачивается твой корабль. А над ним полощутся алые паруса…

— На роль принца не гожусь, — едва успел вставить я.

Нарядная, мотыльково-яркая, она взмахивала руками, широкие рукава отлетали назад и трепетали за спиной, подобно крылышкам. Подхватив меня под руку, как свое приобретение, она сообщила, показывая на дверь школы:

— Я только что оттуда. Там пусто, одна секретарша сидит. Поедем в Сокольники. Гляди, какой вечер! Едем, потанцуем…

В Сокольниках, конечно, интереснее, чем дома, с Павлой Алексеевной!

Идя бульваром к станции метро, Ирина беззлобно ворчала на своего отца, поэта Тайнинского:

— Сыграл он со мной шуточку в этом году: обещал прокатить по Волге, а сам взял и засел на даче — открыл какого-то поэта, черемиса или аварца, поэмой его восторгается, переводит на русский… Вот и сижу в городе в такую жару. — И подкрепила стихами:

— На Волге сейчас хорошо, — вздохнул я.

— Возьми меня, когда поедешь, — попросила она, как всегда застав меня врасплох.

— Пожалуйста, поедем.

— Представляешь, Дима: даль синяя-синяя, а пароход белый-белый, а берега по сторонам зеленые-зеленые! Деревни с покосившимися церквушками, чайки машут крыльями… Что ты улыбаешься? Не так?

— Немножко похоже. — Я представил свои старые, закиданные грачиными гнездами ветлы на берегу, избушку бакенщика Митроши, мать на крыльце, Тоньку… Вот бы очутиться там сейчас! Стало как-то тоскливо, я нахмурился, пожалев, что заговорил о Волге, что пошел вместе с Ириной.

— «Похоже»! — передразнила она кокетливо и приостановилась, решительно загородив мне дорогу. — Мне ужасно нравится, когда ты хмуришься или сердишься, губы надуваются вот так. — Она смешно выпятила нижнюю губу. — Можно, я тебя поцелую? — Не дожидаясь ответа, она привстала на цыпочки и поцеловала. Я отшатнулся, хотел спросить, зачем она это сделала, но она закрыла мне рот ладонью: — Молчи. Вот поцеловала — и поцеловала!..

В Сокольниках, блуждая по тенистым дорожкам парка, Ирина осуждала себя тем восхищенным тоном, каким красивые девушки критикуют собственные недостатки:

— Я, наверное, очень злая особа. Злая и жадная. Ты даже не представляешь, Дима, насколько я жадная! До всего жадная. Увижу, птица летит, думаю: эх, отнять бы у нее крылья — это у птицы-то! — взять их себе и полетать над миром хоть разок. Утром, на даче, выйду на террасу, подставлю солнцу лицо и шепчу ему, солнцу: милое, свети только на меня, пожалуйста… Злюсь, когда встречу девушку красивее себя. Правда, такое случается редко. И ужасно не люблю счастливых, вернее, счастливо влюбленных. Видеть не могу! Коль уж выпало счастье, так носи, дурочка, при себе, а не выставляй напоказ. Жадная я до счастья: по капелькам собрала бы его, как росу с цветов, и выкупалась бы вся. Вот как! — Она засмеялась с лукавством. — Ты ведь тоже к этим счастливчикам принадлежишь…

Это была минута для моего отступления. Я должен был горячо подтвердить: да, я счастлив, я люблю, я знаю, что такое чувство взаимности; проститься и уйти. Но я этого не сделал — удерживало любопытство: всерьез она все это высказывает или просто дурачится, дразнит? И какие еще фантазии вихрятся в ее бесшабашной голове, так красиво украшенной пышными золотистыми волосами, какой неожиданной стороной повернется она в следующую минуту?

— Это уже не жадность, — заметил я мягко. — Это эгоизм.

Она капризно дернула плечиком, отвергая мое замечание.

— Скажешь тоже! Эгоизм — это что-то темное, мохнатое, колючее. Он гнездится в людях мрачных, некрасивых, злых. А посмотри — разве я мрачная, разве злая?

— Ты только что сама призналась, что ты злая.

Она протянула с ноткой разочарования:

— Видишь, какой ты нехороший, если мог подумать, что я злая. А на самом деле у меня на душе так светло, точно за девятнадцать лет жизни я вобрала в себя все утренние восходы — они горят там, и звенят какие-то колокольчики… — Она свернула в тень липы, за лавочку, и остановилась, касаясь моей руки; голос ее прозвучал мягко, мечтательно: — Иногда кажется, Дима, взяться бы вот так за руки и идти, идти, долго, без устали… Сквозь ветви деревьев падали бы солнечные лучи, на полянах под ногами — высокая трава, цветы, над головой поют птицы и слышен пастуший рожок… Прозвенит дождь, знаешь, прозрачный такой, летний, и опять сияние, от земли — пар, благоухание, вдали встанет радуга-арка, и мы идем сквозь нее по влажной траве, как во сне… Ты тоже жадный, Дима, не отказывайся, я вижу. Ты тоже хочешь все знать, все видеть — мне это больше всего и нравится в тебе. Читать Анри де Ренье, Франса, Есенина, Паустовского, ездить по городам, забираться на древние развалины — что может быть лучше?.. Вчера читала Чехова «Три сестры» и плакала…

Мы тихо двинулись по аллее. На дорожке было полутемно, бесшумными тенями проходили люди, издали доносилась музыка — «Сказки Венского леса» Штрауса. Я с ужасом признался себе в том, что Ирина мне нравится, и нравится давно, с того самого момента, когда впервые услышал ее голос в школе: «Правду говорят, что тебя приняли, парень?» Только сейчас я осознал это, и, потрясенный, остановился, будто уперся в ту скалу, где собственной рукой вывел имена: «Дима, Нина».

С изумлением, почти со страхом глядел я на Ирину: как незаметно подкралась она и вот встала между мной и Ниной, а у меня не хватает мужества отстранить ее. Выходит, и вправду цель ее жизни — разбивать счастье других. Значит, я должен ее ненавидеть. А я даже рассердиться на нее не мог.

Я привык видеть Ирину в одном лишь качестве — веселую, легкую, острую на язык насмешницу. Теперь передо мной была другая — присмиревшая, вдумчивая, трогательная в своей мягкости и печали. Склонив голову, она спросила тихо:

— Почему ты молчишь? Я знаю: ты думаешь о Нине. — Пройдя несколько шагов, резко повернулась на каблучках: — Пойдем домой.

Прощаясь со мной, она сказала без улыбки:

— Спасибо. Мне было хорошо с тобой. — Ушла в подъезд, потом вернулась. — Завтра позвони, ладно? Поедем на дачу. Я познакомлю тебя с папой. Мама у меня… с характером, а отец — прелесть… Хочешь?

Я брел по ночным улицам пешком, изнуренный думами, раскаянием, сожалением. «Запутался, совсем запутался, — шептал я в отчаянии. — Что я скажу Нине? Как погляжу ей в глаза? Разве так поступают? Это же предательство, самое настоящее предательство! Значит, на меня положиться нельзя, нельзя верить!.. Нина, ты самая лучшая, самая красивая, самая замечательная. От одного твоего имени на душе делается чисто, празднично. Я люблю тебя… А Ирина? Как же с Ириной?..»

Я торопился. Мне казалось, что стоит лишь добраться до постели, уснуть, и ночь избавит меня от тягостных дум, угрызений совести; утром солнце засияет в окно так же радостно, и все будет хорошо. Я почти бежал к дому.

Я влетел по лестнице на крыльцо, отпер дверь своим ключом и остановился на пороге, удивленный: в кухне горел свет, хотя было уже поздно, не могла же Павла Алексеевна, такая щепетильная, экономная, забыть погасить. И тут до боли знакомый голос и смех будто ударил в грудь: так бывает, когда из далекого прошлого, чаще из детства, протянется незримая рука, схватит и сожмет сердце, вызывая тысячу ощущений — смятение, радость, беспокойство, недоверие. Я зажмурился и тряхнул головой — не ослышался ли? Нет, голос звучал явственно, сочный, торопливый, с характерным волжским выговором. Я без стука вошел в комнату Павлы Алексеевны.