Т. 4. Сибирь. Роман

— Не нужно, мама. Она наказала в случае чего отказываться от нее. Знать, мол, и не знаю. Пристала, дескать, в дороге, на ночевку попросилась, ну а потом увязалась со всеми на сходку, — обретая спокойствие, сказала Маша.

— Так-то оно так, а все ж бросить совестно как-то, — вздохнула Татьяна Никаноровна и снова чуть всхлипнула. — Уж больно девка-то ласковая, как родная.

— А кто ж хочет ее бросить? Обдумать, вишь, мать, надобно, как и что, — морща лоб и расчесывая пальцами бородку, сказал Лукьянов. — Вечером вот возьму да и схожу к Феофану, пропушу его. Скажу: мужики злобятся на тебя, дурака. За что ты девку забрал? Что правду народу сказала? Фронтовики придут, за эдакое рвение сделают тебе такой перекрут — живой умрешь.

— Не уломать его, папаня. Разве он согласится? Если бы не было на сходке этой толстой барыни, тогда б еще могло что-то и получиться, — высказала свое сомнение Маша.

— А все ж, дочка, попытка не пытка. Пусть отец сходит к уряднику. Так, мол, и так. Зачем идешь против людей? — Татьяна Никаноровна уставилась на Машу тревожно-строгим взглядом: — Ты у меня, его за, не вздумай по этой же дорожке идти, вон как Катя… Довольно с меня Павлуши… Глаза не высыхают. — Вспомнив о сыне, пропавшем без вести, Татьяна Никаноровна заплакала, и крупные слезы потекли по ее щекам, тронутым морщинками.

— Не надрывай себя, мать, не поможешь слезьми горю. — Лукьянов сумрачно опустил голову, не зная, как утешить жену.

…Оказавшись через минуту в горнице одна, Маша прилегла на кровать, вновь перебирая в уме все происшедшее за последние часы. И ей как-то стало нехорошо оттого, что она лежит у себя в доме на мягкой, чистой постели, в тепле, примирившись с судьбой Кати, успокоившись тем, что вот наступит вечер и отец пойдет уговаривать урядника отпустить ее на волю. Неужели сейчас же, немедленно ничего нельзя сделать? Маша вспомнила, как в прошлом году во время забастовки она с группой рабочих ходила на выручку арестованных. Тогда они не ждали, когда наступит вечер, действовали быстро, энергично. Оказавшись в канцелярии полицмейстера, они держались уверенно, разговаривали требовательно, и тот почувствовал, что за ними сила. Председатель стачечного комитета и его заместитель были освобождены.

Маша вскочила с кровати, начала ходить по комнате взад-вперед, раздумывая, что же можно сделать. Самые различные варианты приходили ей в голову. Может быть, пойти ей самой к этой барыне, в поповский дом, и сказать, что Катя не одна призывает к революции, что она, Маша, с ней во всем и всегда. Пусть велит уряднику арестовать и ее. Нисколько ей не страшно оказаться в каталажке вместе с Катей. А может быть, собрать ребят-фронтовиков? Попросить Тимофея обойти всех вместе с ней, уговорить тех, кто будет колебаться, потом пойти всем к уряднику и потребовать, чтоб освободил Катю?

Маша ни на чем не могла остановиться. Пойти к барыне… Со стороны глядеть — вроде это и по-товарищески и героично, а если посмотреть на дело серьезно — ребячество, позерство. Упекут и Катю и ее, Машу, туда, где Макар телят не пас, а польза кому от такой храбрости? Насчет фронтовиков — мысль стоящая, да разве в одночасье их подымешь? Только обойти их по домам полдня нужно. А в это время Катю — в сани и в город, в полицию…

Маша решила посоветоваться с отцом в открытую, но он запряг коня и поехал в лес за дровами. Должен бы уже вернуться, да, видать, где-то задержался.

Но вот Маша услышала, как хлопнула дверь. Кто-то вошел в дом. Она прислушалась к разговору.

— Это я опять, тетка Татьяна.

— Проходи, Петруша, проходи.

— А Машутка дома, нет ли?..

Маша сейчас же узнала голос вошедшего. Это снова заявился Петька Скобелкин. Зачем он пришел? Может быть, что-нибудь узнал новое про Катю? А может быть, Тимофей прислал?

— Петь, проходи-ка сюда, — выглянула из горницы Маша.

Не раздеваясь и даже не снимая шапки, Петька прошагал в горницу.

— Машка, секрет есть, — понизив голос, сказал Петька.

— Какой там у тебя секрет? — без особого интереса спросила Маша, чувствуя, что она ошиблась в своих предположениях: вестей о Кате он не принес, как не принес никаких вестей и от Тимофея. Начнет сейчас молоть всякую околесицу.

Маша поглядывала в зеркало и слегка прихорашивалась. Петька хоть и сосед и только годок-другой, как переступил порог мальчишества, а все-таки он парень…

— Хочу я, Машка, Катьку выкрасть, — совсем уже шепотам сказал Петька, воровато озираясь.

— Как это? — Вмиг безразличие слетело с Маши. Она подскочила к парню, схватила его за опояску, заглядывала в глаза. — Как, Петенька, как? Скажи скорее!

— Очень просто, Машка. Я все выследил. Катька сидит у Феофана в скотной избе. Окно этой избы выходит в проулок. Выставить раму — пустяк. Захватил гвоздок щипцами, отогнул — и все. Вылетай, пташка, на белый свет!

— Петька, голубь ты мой… Катя от счастья умрет.

Маша обняла парня, поцеловала в щеку. Петька отступил на полшага, с ухмылкой сказал:

— Хоть и сладкая ты, Машка, а все ж таки не балуй. Тимка ноги переломает.

— Ну, а дальше что, Петька? Дальше что делать будем? — озабоченно поглядывая на парня, спросила Маша.

— Что делать? А ни что! Ждать ночи, — ухмыляясь, сказал Петька.

— Ты один это придумал?

— А тебе чо? Не все равно, чо ли?

— Ну, а все-таки?

— А если все-таки, то не один. С Тимофеем. И еще кое с кем…

— С кем же?

— Ну чо ты пристала как банный лист к заднице?

— Дурак ты! Должна же я знать, кто сообразил такое.

— Дуреха ты, Машка! Живешь под боком у этого человека, а не знаешь…

Вдруг в горницу деловитым шагом вошел Лукьянов. Маша растерялась, не зная, что и говорить при отце, а Петька залился веселым смехом.

— Слушай-ка, Петруха, пурга начинается, — сказал Лукьянов. — Вывезти ее ночью из села не удастся. Придется прятать где-то здесь…

— Ну и что? Спрячу у себя в избе. Матери скажу, что привез себе, как Стенька Разин, персидскую царевну, а если не поверит, набрешу, что в чужой деревне невесту для Тимки Чернова выкрал. — Петька задорно хохотнул, посматривая на Машу, стоявшую в полном недоумении; в прищуренных его глазах так и плескалось озорство и удаль.

— Не торопись, Петруха, — поднял руку Лукьянов. — Завтра знаешь что будет? Урядник с Филимоном по домам пойдут, все бани и овины обшарят. Сами-то они, может быть, и не сунулись бы, да ведь эта визгливая барыня заставит. А раз пойдут, то первым делом к нам, а потом к тебе. Ты сосед, в дружбе мы. Понял?

— Понял, дядя Степан. А куда ее приткнуть, не знаю. — Петька развел руками, выжидающе смотрел на Лукьянова.

— Самое надежное место, Петруха, Мамикин дом, — помолчав, сказал Лукьянов. — Соображай сам, какие выгоды: близко от Феофана. Проулком пробежал, через огород перемахнул — и дома. Не надо по селу тащиться, собак не всполошишь, и встреч ни с кем не будет. А если начнут по дворам шуровать, к Мамике в дом ни под каким видом не пойдут. Боятся ее как огня…

— А чо, я, пожалуй, сбегаю сей момент к Мамике, обскажу ей. Ради такого дела небось не откажет. В случае чего, господа Иисуса Христа и пресвятую деву Марию припомню, — снова развеселился Петька, нахлобучивая шапку до самых ушей.

— Погоди, Петруха. За тобой и так есть дело. Я сам к Мамике схожу. С весны пудовку муки должен. Отнесу как раз.

— Пущай будет по-твоему, дядя Степан, коль заделье есть. Вечерком я еще понаведаюсь, — согласился Петька и, хитровато подмигнув Маше, поспешно ушел.

Сквозь тьму ночи и снежную завесу Катя никак не могла разобрать, кто ломится к ней в окно. Ей хотелось скорее пожать руку своему освободителю, но рама, будто назло, никак не поддавалась.

— Эй ты, барышня, стукни кулаком по раме, — услышала Катя чей-то приглушенный свистом ветра голос.

Боясь стуком навлечь беду, Катя уперлась в раму обеими руками, и в тот же миг лицо ее обжег холодный ветер с колючими снежинками. Рама легко вывалилась, и Катя узнала, кто ее спаситель.