Старая дорога

— Дайте-ка мне.

— Ну, спробуй, — согласился Афанасий. И Стасю: — Давай, заворачивай.

Стась табанит веслами, будто рыбак заправский, сеть брать легко, вот она — у кормы.

Пан Ежи выбирал сеть неумело, в ногах оказался неустойчивым с непривычки: чуть качнется лодка — хвать рукой за борт. Афанасием овладело беспокойство: ну как за борт вывалится? Подумал он так и незаметно для гостя потянулся к темляку, которым осетров багрят, чтоб при случае за штаны его зацепить.

Однако пан из лодки не выпал, неувязка произошла, когда он осетра к борту подвел. Сунулся Афанасий подсобить, да тот отстранил его — уж очень хотелось ему самолично осетра словить.

«Ну-ну, — согласился Афанасий, — посмотрим: ты его или он тебя…»

Пан осетра обнял как бабу и потянул на себя. Это все равно как если бы лягливого коня-неука за хвост ухватить.

Осетр запутался матерый: извивался, фонтанил. И в тот момент, когда обняли его, двинул изо всей силы, изогнулся — и был таков: только махалка луной мелькнула. А незадачливый рыбак на дне лодки плашмя распластался.

Афанасий такого вытерпеть не мог.

— Так-перетак… Растяпа! — взвился он и осекся под удивленным взглядом Стася.

Гость вроде бы и значения не придал Афанасьевой вспышке, а ему, хозяину, с той самой секунды стало не по себе.

«Вот влип так влип, — думал старик. — Это что же теперь будет?»

Печалился старик до самого вечера. За ужином пан Ежи первый тост предложил за дружбу. И тут Афанасий не стерпел, повинился.

— Вы уж того, пан Ежи, не особо серчайте. Язык-то, поганец, бегучий, моторнее головы. Помыслить не успел, а слово слетело…

Пан Ежи улыбнулся озорно и ответил:

— А вот если бы ты, Афанасий Матвеевич, на моих глазах осетра упустил, выкинул бы я тебя из лодки. Честное слово, выбросил бы.

Пан-то своим мужиком оказался! Посмеялись над случаем, а затем он и говорит:

— Одного упустил, но второго вытащил, а? Дома рассказать — не поверят, засмеют.

— Наталья удостоверит, — успокоил Афанасий.

— И ей не поверят, — настаивал гость, а сам посасывал гаванскую сигару в палец — привычка у него перед сном выкурить сигару. Цельный день глотка дыма в рот не берет, а ближе к ночи как засмолит, от духа того хоть из избы вон.

А Наталья бабенкой душевной оказалась. Любопытная, правда, малость, да ведь все они такие. А заботливая — страсть какая: глаз своих с мужа не сводит, старается упредить все его желания. Афанасий даже позавидовал: так и состарятся вдвоем, а ему, мослу старому, никто и слова ласкового не скажет.

Гостевали они недельки полторы. На утренней зорьке Афанасий отвозил пана Ежи и Стася к плесу Зеленая. Иногда с ними увязывалась и Наталья. Но больше ей нравилось встречать солнце на заимке.

Оставив рыбаков, Афанасий возвращался домой готовить завтрак. И всякий раз Наталья ждала его у яра под топольком.

Афанасий примечал ее сразу же, как только выезжал из-за островка. Ладная, еще сохранившаяся фигура вырастала на крутояре. За эти дни старик привык к Наталье, и еще до того, как выехать на плес, думал о ней, и непонятно отчего радовался, когда ее цветастое платье пестрело на яру.

Но в одно утро женщина не встретила его. Напрасно он шарил глазами по берегу, по луговине, напрасно окликал Наталью, заглянув в избу, сарай и закутки. Его встревожило отсутствие женщины, хотя сразу же пришла в голову мысль, что Наталья, возможно, ушла в сельцо за молоком или же в магазин. Случиться с ней ничего не могло, зародившаяся тревога не оставляла Афанасия.

Он достал из лодки живых, только что выпутанных из сети судаков и принялся разделывать их. Мелкая серебристая чешуя снежными блестками сверкала на солнце, сыпалась под ноги, липла к рукам.

И тут Афанасий понял: конечно же, Наталья ушла в село, и его волновало не опасение за нее, а само отсутствие ее. Много лет жил он один и уже отучился видеть в своем доме женщину, привык к одиночеству. Только вина перед Шурой тяготила его, непроходящей болью саднила в сердце.

Правда, Федор Абрамыч иной раз на денек привозил жену и дочерей, но они в избу и не заходили. Плескались в реке, загорали на солнце. Так что они не в счет.. А Наталья более недели уже на заимке, и он свыкся с ее присутствием.

И вот сейчас пустота на заимке была невыносима. И Афанасий со страхом подумал о тех недалеких днях, когда гости уедут и он остатки осени и всю долгую зиму будет коротать один.

Его невеселые рассуждения прервал Натальин голос. Афанасий вскинул голову и увидел ее на супротивном берегу и немало этому обстоятельству подивился.

Он перевез ее на шатком охотничьем куласике и всю обратную дорогу, пока не причалил к мостинке, беспокоился, как бы нечаянно лодчонка не зачерпнула воды. Но все обошлось. Наталья сидела, вцепившись руками в бортовины, и рассказывала:

— На ферме была. Женщины утром шли, доярки. Ну и разговорилась с ними, да и переехала на лодке. Одна-то побоялась обратно, не умею… Вы уж, Афанасий Матвеевич, не серчайте.

— Да что ты, Наташа. Для меня удовольствие сплошное, когда люди…

Потом он жарил рыбу, а Наталья готовила подливку: крошила лук, морковь, открывала банки с томатом и, другими специями, которые она привезла в большом количестве.

Наталья молчком поглядывала на старика, потом сказала:

— Трудно одному…

— Привык я.

— Сойтись бы вам с кем. Одиноких женщин разве мало?

— Оно конешно… — неопределенно ответил Афанасий.

— Сегодня с одной познакомилась, на ферме… Ладная такая, степенная. Работает — засмотришься.

«Никак о Шуре», — подумал Афанасий и затаился, вслушиваясь в Натальины слова.

— Тоже одинока, — продолжала Наталья. — С ней бы вам и сойтись, а? Умная, видать, женщина. Вы-то ее знаете, Александрой зовут.

— Как не знать, — тихо ответил старик. — Свои, чай… сельские. — А сам подумал о доярках: «Балаболки, раскудахтались, порассказали…»

— Вот я и говорю: отчего бы вам не сойтись. — Наталья сделала вид, что ничего не знает об отношениях Афанасия и Шуры. Она искренне хотела добра им обоим, потому что видела, как неприкаян старик, как нелегко ему, а стало быть, нелегко и Щуре. — Вдвоем легче жить, — осторожно сказала она.

Афанасию стала надоедать ее навязчивость. Ему бы оборвать ее, чтоб не совала нос куда не положено. Однако резкие обидные слова не шли на ум. Да и как нагрубишь, коль женщина горюет за него, переживает сердечно. Жалеючи его, старается. Афанасий скрыл раздражение и свел весь разговор в шутку.

— Ничего не выйдет, Наташа.

— Почему?

— Для настоящей свадьбы нужны три свахи. Одной мало.

— Три-то зачем? — простодушно отозвалась женщина.

— По старинному обычаю положено. Одна сваха женихова, моя, стало быть. Другая — невестина, которая косы расчесывает. Ну а третья — пуховая.

— Какая? — Наталья удивленно вскинула брови.

— Постельная, иными словами. Которая молодых спать укладывает.

— Наговорите, Афанасий Матвеевич, — смутилась Наталья. — Я вам серьезно, а вы…

— А теперь, ежели серьезно, последи за огоньком, а я, пока жареха спеет, за мужиками съезжу. Проголодались, поди-ка…

Отгостевали на выселке все знакомцы и дружки Афанасия.

Иные по разу, иные и дважды наезжали порыбачить, уток пострелять, жили и по одному дню и по неделе.

Оставшись один, Афанасий занялся конопаткой избы. Не думал нынешней осенью заново пробивать пазы, да скукота и одиночество не позволили это дело оставить до грядущих времен.

Неделю почти пробивал щелястые пазы паклей. Смолистая липкая конопать, скрученная в тугой жгут, пружинила, с трудом вгонялась промеж пластин. Целыми днями окрестности односелка оглашались звонкими ударами деревянной колотушки, ошиненной по краям, чтоб не мочалилась вязкая древесина тутовника.

Каждое утро мимо избы проходили доярки. А с ними и Шура.

— Тепло загоняешь, дядь Афанасий? — озорно спрашивала какая-нибудь молодуха.

И Афанасий в тон ей отвечал: