Колесом дорога

— Сажайте сады — груши, яблони, вишни, что за дом без дере­ва,— уговаривал он земляков.

— Ай,—отнекивались мужики,— толку в той яблоне, вишне тво­ей. Сытым от них не будешь.

— Но красиво же. И детям яблоко надо.

Князьборцы соглашались с ним, но соглашались не без хитрости полепгукской: мол, что ты тут прицепился, старшиня, со своими яб­локами, грушками.

— Корову негде держать.

— Колхоз же вам молоко дает.

— Так то колхозное молоко.

— А какая разница. И жирность, и питательность...

— Так-то оно так, але ж свое лучше...

— Яблоко и продать можно.

— Можно и продать.

— Так в чем же дело? —он терялся перед этой неуступчивостью.

— Не надо нам дурные гроши.

— Бульба дробненькая, але ж своя,— пытался пронять насмеш­кой, подойти с другого бока. Но не доходило:

— Але своя, так, старшиня. А яблоки, груши твои не вырастут у нас.

— Почему не вырастут?

— Пацуки погрызуть...

— Какие пацуки?

— Всякие, что в земле, хомяки. А еще точки.

— Что за точки еще?

— Точки! — и тут уже в самом деле любому разговору была точ­ка, но не та, что в земле, медведка имя которой и которая точила только картошку, а самая настоящая точка, тупиковая.

— Они ж всегда были, пацуки-хомяки и точки, не грызли садов.

Он устал переливать из пустого в порожнее и поспешил на сви­нооткормочный комплекс. С некоторых пор Матвей зачастил туда. Уютно там было, тихо, народу работало на комплексе немного. При­вычно пахло деревенским хлевом. Он заходил и подолгу стоял, смот­рел. Развалившись на теплом, подогреваемом полу, разморенно по­хрюкивали свиноматки, припав к их телу, сытно почмокивали байстрюки-поросята. Мать настораживалась при виде человека, звуке его шагов, топырила обвисшее ухо, открывала сонный, затянутый пе­чалью глаз, моргала этим своим безбровым усталым глазом и успо­каивалась. Что-то непорушное, вечное и доброе чувствовалось во всем этом. На комплексе Матвею хорошо и спокойно думалось и ве­рилось, что все будет идти слаженно и отлаженно, как идет здесь. Он убегал сюда от своих забот и дум, здесь чувствовал себя уверен­ней, здесь ничего не мог услышать ни о точках, ни о пацуках. На комплексе работала Надька, и ему нравилось следить за ее работой. Но сегодня из-за Надьки ему так и не удалось, побыть одному. Нене­не увидела его через окно санпропускника, выскочила навстречу, за­суетилась.

— Проходьте, проходьте, Матвей Антонович!

На голос ее вышла и Надька.

— Халат возьмите, Матвей Антонович.

— Ладно, я без халата,— отмахнулся Матвей.

— Не пущу без халата,— заступила дорогу Надька.

— Как? — не понял Матвей.

— А так, не пущу, и все.

— Я все же председатель.

— А я зоотехник, нельзя без халата, и точка.

И тут его настигла эта проклятая точка.

— С каких это пор такая строгая стала?

— А вот с таких... Молодняк же, заразу, бациллу какую-нибудь занесете еще. И не думайте, не гадайте.

— А если я все же пройду, Надя, прорвусь?

— Огрею,— сказала Надька, и Матвей почувствовал, что за ней не заржавеет, огреет.

— Вот навязалась еще на мою голову парочка, баран да ярочка, ты да твой рыжий Британ. Ну, погодите.— В глубине души он был даже доволен тем, как отстаивала Надька доверенных ей поросят.

Матвей повернулся и отправился в контору, напрочь забыв, что там его тоже могут огреть, и куда больнее. В конторе все, начиная с уборщицы, уже разыскивали его. Уходя, он не передал никому клю­ча от кабинета. И сейчас по коридору слонялись, с непонятным ему интересом и оживлением рассматривали Доску почета, стенгазету, соцобязательства какие-то увешанные фотоаппаратами старики и ста­рушки. Селивончик, смерив его ничего доброго не предвещающим взглядом, увлек их за собой в предбанник.

— Канадцы,— шепнул он Ровде в спину, когда тот открывал ка­бинет,— будь на уровне.

— Что мне с ними делать? — спросил Матвей, не оборачиваясь.

— Тише, понимают все,— предостерег секретарь,— побриться мог бы.

— Проглотят и так,— непонятно почему радуясь своей небрито­сти, буркнул Матвей, распахнул дверь и пропустил канадцев. По­следним шел молодой парень, тоже с фотоаппаратами и раскрытым блокнотом. Матвей, кажется, где-то его уже видел.

— Не тушуйся, старичок,— сказал он Матвею.— Плакать будут, что бобры. Эмигранты.

— А ты кто?

— Я свой, советский, забыл, года три-четыре назад встречались, малину ели.

Матвей вспомнил, он, кажется, еще рисовал его, и рисунок тот сохранился.

— Как же ты затесался в эту компанию?

— Газета, работа, дед, да и интересно, как они встретятся с зем­лей, из которой бежали. Интересно посмотреть, дед, как и ты жи­вешь. Хозяин на тебя «телегу» катит, предупреждаю...

— Какой я тебе дед, один раз только и не побрился. Ты приез­жай,— сказал Ровда.— Поговорим о «телеге». Только один,— парень ему понравился, он приглашал его, а сам лихорадочно соображал, где же достать водки, а лучше самогонки. Заглянул в кабинет, высмат­ривая, кто там из своих сопровождает делегацию, добро бы директор спиртзавода, тогда ему не о чем и беспокоиться. Канадцы шумно усаживались, а рядом с секретарем райкома стоял директор масло­завода. Маслосырзавод водки не производил, и надежды Матвея рух­нули. Он выманил из кабинета председателя поселкового Совета. Из бухгалтерии позвонил на комплекс, ответила Надька.

— Чтобы через час было двадцать халатов, иначе международ­ный конфликт,— отомстил он ей за то, что не пустила. Надька пыта­лась что-то возражать, Матвей бросил трубку, повернулся к предсе­дателю поссовета.— Бери мою машину и гони хоть на край света, чтобы через час была водка, а лучше самогонка.

— Легче птичье молоко достать...

— Птичье молоко у них есть, видишь, какие сытенькие, хоть в плуг запрягай...

— Они тебе напашут,— сказал председатель поссовета.

Матвей ринулся к себе.в кабинет. Канадцы уже уселись, секре­тарь райкома рассказывал им про успехи хозяйства. Матвей пристро­ился в сторонке и хмуро, будто не имел никакого касательства к это­му хозяйству, слушал его, и казалось, что он единственный и есть здесь гость, посторонний. Селивончик изредка взглядывал на него, и Матвей читал в этом взгляде, что ничего им не забыто, успехи успе­хами, доложит он о них и возьмется за него, не простит трав, кото­рые вышли теперь наружу, боком выйдут они и ему, Матвею, боком выйдет и заступничество Сергея Кузьмича и то, что он, секретарь, при всем известном отношении своем к Матвею вынужден хвалить его, выставлять в лучшем свете, и не перед кем-нибудь, а перед ино­странцами. Матвею было приятно, что его хвалят, он как бы брал реванш за свое будущее поражение. Как ни относится к нему Дми­трий Родионович, а все же именно сюда вынужден привезти канад­цев. И Матвей подсказывал Селивончику, о чем тот забыл сказать, о главном направлении хозяйства как мясомолочного и об упоре по­этому не на пропашные культуры, а на травы. Заставлять секретаря говорить об этом было откровенным вызовом, и тот не выдержал:

— Сам расскажи, Матвей Антонович, расскажи, не стесняйся, а мы послушаем,— сказал с намеком, понятным только им двоим. И Матвей на рожон не полез.

— Что рассказывать, это ведь интересно только нам с вами.

— Вот как раз и надо это все объяснить, все-все.

— Господа располагают временем? Чтобы узнать здесь все, надо прожить жизнь или, по крайней мере, просидеть в этом кабинете дня три. Три дня только слушать, а потом годы смотреть и еще годы ра­ботать...

О нет, господа таким временем не располагали. У них распи­сание.

— Что же вам особенно интересно? — спросил Матвей.

— Жизнь. Жизнь простого крестьянина, колхозника.

— Надо идти к колхознику, на ферму к нему, в поле к нему...

— Не скромничай, Матвей Антонович,— остановил его секретарь райкома.— Ведь и так можно сказать, в каждой квартире сегодня телевизоры, ковры, есть и собственные машины.

О нет, этого не надо, про это как раз гости и не хотели знать, все это было и у них. И дома, и телевизоры. Но знаете, чего у них нет, не было, когда они давным-давно покидали эту землю, а теперь появилось? Они белорусы. И тут оставались белорусы. И у оставших­ся появилось, а у них нет. Вот это бы им понять. Вот кто есть он, Матвей Ровда, председатель князьборского колхоза?