Дом родной

С досады он уединился в гостинице ЦДКА и просидел в ней безвыездно дня четыре, пока, наконец, встревоженная его отсутствием и информированная, видимо, черт знает как профессором Саранцевым Инночка не примчалась к нему. Увидев Зуева — невыспавшегося, небритого, без кителя, в одних бриджах, с натянутыми на них носками, полулежавшего на кровати, — поглядев на разбросанные везде — по тумбочкам, на столе, на ковре, под кроватью — книги, журналы и учебники, она остановилась в дверях как вкопанная. И вдруг звонко расхохоталась:

— Боже мой, рыжий без конца ворчит на наше поколение… Ему не нравится, что среди нас мало идеалистов. Одного такого идеального дурачка, как ты, по-моему, вполне достаточно, чтобы смыть все пятна себялюбия и тупого практицизма со всех моих сверстников.

— Инка, я прошу тебя, перестань, — сказал сквозь зубы Зуев и отвернулся к стенке.

Она, видимо, чуткой душой будущей матери поняла, что над ним сейчас нельзя насмехаться. И замолчала. Быстро скинула пальто, повесила его в шкаф, хозяйственным взглядом окинула комнату, подошла к постели, быстро-быстро, как белка в дупле, навела порядок, подобрала книги с полу, сложила их в стопку на столе, присела на краешек постели и, мягко, осторожно вынув из его руки конспекты, задумчиво стала их просматривать. Потом посмотрела ему серьезно в глаза и тихо сказала, покусывая карандаш:

— Если правду говорить, то я тебя буду уважать за это еще больше. Ты, Петр, настоящий человек. Недаром тебе и имя библейское дали… Камень.

— Соответственно характеру, что ли? — криво ухмыльнулся Зуев.

— Нет, не совсем, — сказала она. — Камень только твердый. Зимой холодный, на солнце теплый, ко всему безразличный.

— А я?

— А ты — то умный, то глупый, то серьезный, то легкомысленный. Но жить нам… — Она вдруг осеклась, словно нечаянно притронулась рукой к раскаленному железу. И задумчиво продолжала: — Да, нелегко тебе будет жить с таким характером.

Но он уже ликовал. Вскочив с постели, он сел рядом, обнял ее за талию и сказал легко и весело:

— Да я просто вспылил, сорвался. Понимаешь, надоел он мне, слизняк, своими дурацкими вопросами и таким же глупым превосходством. А потом, я и сам не понимаю… — стал оправдываться он. — Позволил себе как-то несерьезно отнестись к нашему… это не было выражено словами, не было даже особенных намеков. Но я почувствовал как-то не разумом, а… кожей. Поэтому я и вспылил.

Инночка встала и медленно прошлась по комнате. Затем остановилась перед Зуевым, запустила маленькую руку в его волосы. Откинув его голову назад и глядя ему в глаза, она недоуменно спрашивала:

— А ведь не надо было. Да? Вот сидишь теперь как медведь в берлоге…

— Нет, надо! — упрямо крикнул Зуев.

— Что это? Актерство? Поза? Или истинная потребность всегда переступать границы условного?

— Да понимаешь ли…

— Понимаю… понимаю, очень хорошо понимаю. Но скажи мне, ведь это же очень трудно, правда? Не принимать компромиссов даже и в мелочах будней, превращать будничное в вечный праздник. Послушай, милый… в тебе есть что-то таинственное, грозно-романтическое, неизведанное… Но я знаю — значительное, большое.

Зуев встал, счастливый, смеющийся, и молча обнял ее. Целуя ее лицо, шею, плечи, он на мгновение задохнулся и замер. Так они стояли несколько секунд. Не поднимая лица, запутавшегося в локонах, он спросил ее тихо:

— Ты что чувствуешь?

— Радость… — шепнула она.

— А если еще сильнее…

— Тоже радость… Обними еще покрепче. Ух, какой ты сильный все-таки, — говорила она, улыбаясь. — Теперь я поняла. Кажется, я тебя наконец поняла. Сильный человек никогда не способен стать таким негодяем, каким может оказаться человек слабый духом и убеждениями. Ты не можешь себе представить, как я буду тебя… уважать после этого случая. Хотя мне и здорово досталось из-за тебя… И от папаньки нашего досталось… — Она тихо и счастливо засмеялась. — Что же это такое? Уважение к человеку? Ты не знаешь? Или настоящая любовь это та, что всем хорошим гордится и не прощает… плохого?

— Не знаю…

— А я знаю. Это, понимаешь, как бы тебе сказать… это не потакать его слабостям. Вот что такое уважение к человеку и особенно к человеку любимому.

— Послушай, Инок. А он как, этот Саранцев, он что, подлец или дурак ученый? Или просто неумный, бестактный человек?

Инночка отошла в сторону и долго не отвечала.

— Как бы тебе сказать. Вот все понимаешь, а сказать трудно. Видимо, мало вызубрить всего Даля, Ушакова, читать Марра и слушать Мещанинова…

— Да, в таких делах ох как у нас с тобою голова и сердце говорят одним языком: простым и малограмотным. А книжные знания тут могут часто и помешать.

— Ишь ты какой… Так о чем мы? Вот, кажется, поймала я эту мысль. Слушай, бывают дураки — не подлецы, а так сказать глупые, сверхдисциплинированные формалисты. Бывают подлецы умницы… понимаешь, с разумом, таким же вот подлым, как их натура, — эти самые страшные. Но все же чаще всего встречается комбинация дурака и подлеца. В одном человеке… этакий химический сплав глупости, ограниченности, хитрости и подлости. Понял?

Но Зуев не думал уже о Саранцеве. Он знал одно: что его, Зуева, любят не только плотской любовью, но уважают. И никогда не предполагал, что это до такой степени значительно. И так возвышает, черт побери!

После этой встречи отношения с Инной Башкирцевой стали ровнее. Страсть не перегорела, нет, а вошла в колею. Возможно, она была обуздана ее материнством, но главное — зарождалась дружба. Могучая дружба — самое честное и истинное человеческое чувство.

Любовь только плотская чаще всего бывает похожа на вражду. Человечной она становится лишь тогда, когда входит в могучее русло привязанности. Вот как его родная Иволга: в половодье она бурно течет из Брянских лесов, несет огромные массы растаявшего снега. Сейчас он и Инна были как летние зеркальные озера — тихие, бескрайние и в глубинах своих могучие.

Через несколько дней Зуев взял ходатайство из института с просьбой допустить его в архив.

— Вы уже, небось, о теме диссертации подумываете?.. — спросил Саранцев, поблескивая стеклами пенсне.

— Так точно…

— Война, конечно?

Зуев утвердительно кивнул головой.

— Сейчас многие интересуются этой темой. Особенно активничают партизаны. Публикуют даже… партизанские байки. Но научного, объективного освещения пока незаметно.

Позже Зуев узнал, что Саранцев сам действовал где-то в Клетнянских лесах.

Получив бумагу, наш аспирант отправился в архив. Хотя Зуев имел некоторое представление об этом учреждении еще до войны, когда работал над дипломом, он растерялся. Никогда не думал, что потоки крови и бесчисленные страдания на войне могут прибить к мирным берегам такую уйму бумаги!

Но как же здесь разыскать письмо немца, найденное в могиле?

И он запросил все, что так или иначе было связано с действиями армейской оперативной группы генерала Сиборова.

Архивариус, пожилая женщина с молодым лицом, внимательно выслушала его, принесла несколько папок. И начинающий исследователь сел их изучать. Это были снабженческие дела, скупые оперативные сводки, составленные до того, как боевую группу отрезали немцы, разведдонесения, несколько шифровок.

Словом, не густо!

Но все же общая картина восстанавливалась, приобретала более внятные очертания.

«Ведь вот, скажите пожалуйста, бумага она бумага и есть. А для истории — это как глыба гранита, — размышлял Зуев, рассматривая директиву командующего фронтом генералу Сиборову на прорыв. — Глыба гранита! А не она ли придавила этих чудесных ребят, из которых жив остался один Иванов?»

Начали попадаться и отдельные бумаги, касающиеся действий Сиборова в тылу врага. Вот листовка, где от имени фюрера немецкое командование предлагает Сиборову почетную капитуляцию: сохранить личное оружие, награды, форму. Но как она попала из тыла врага сюда, в архив? Значит?.. А что значит? То, что даже в безвыходные дни какая-то связь была. А может быть, листовку передал спасшийся Иванов? Ну, это мы у него самого выясним.