И придут наши дети

Он слонялся по комнате, включал и выключал радио, брал в руки книги и снова клал их на место, он чувствовал, что находится на пределе, что он измотан и хочет спать. Когда он вошел в спальню, маленький ночник возле Алисиной постели еще светился, Алиса читала. Он надел пижаму, в нерешительности постоял перед постелью, потом медленно подошел к окну и раскрыл его.

— Ты ложишься? — раздался за спиной Алисин голос.

Порыв ветра вздувал занавеску словно тонкую паутинку.

— Ложусь, — отозвался он.

Однако остался у окна, глядя в сгущающуюся темноту, и вдруг почувствовал теплый прилив грусти и жалости, которая словно липкая глазурь разлилась и заполнила душу. Самое грустное из всех открытий, подумал он, что не существует ничего постоянного. Постоянство есть только в движении.

— Иду, — повторил он и прикрыл окно.

Он лег в постель и закутался в одеяло. Алиса отложила книгу, но свет не погасила.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Он мысленно улыбнулся: до чего же похожи некоторые ситуации!

— Я не знаю, что тебе хотелось бы услышать.

— Может быть, ничего. Возможно, нам обоим уже не о чем говорить.

— Оставь это, — ответил он недовольным тоном. — Почему это нам не о чем говорить?

— Ну так скажи! Скажи хоть что-нибудь.

— Не знаю, что я должен тебе сказать. Я сам уже ни в чем не могу разобраться.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Ничего я не знаю.

— Если бы ты хоть иногда помогал мне!.. Квартира большая, дети все разбрасывают, нужно убирать, готовить, ходить по магазинам. О, боже! Ношусь по городу, чтобы что-то достать… А кроме того, у меня все-таки еще и работа! Мне все-таки надо готовиться, ты понимаешь это или нет? Я не могу прийти в институт и сказать студентам: «Дорогие мои! Мы сегодня не будем говорить о немецкой литературе прошлого столетия, потому что мне надо было приготовить ужин, выгладить мужу рубашки, заштопать детям рваные штаны… Милые студенты, у вашего амбициозного преподавателя есть еще более амбициозный муж-журналист, и потому свое честолюбие она должна принести в жертву его честолюбию…» — Голос ее вдруг как-то сломался, и в нем послышались тоскливые, почти плачущие нотки. — И, наконец, я обыкновенная женщина… Мне нужна нежность… А ты! Ты ничего не видишь… Что, если вместо тебя тут был бы кто-то другой?..

Его пронзила боль, словно он наступил на острый камешек. Он прикрыл глаза, и вновь вернулись воспоминания, ему казалось, что они возвращаются в Горский парк, где тогда жила Алиса, вспомнил узкие лесные тропинки и широкую лестницу перед женским общежитием, где стояли парочки, держась за руки или молча прижавшись друг к другу. Они могли так долго стоять, опьяненные близостью. Внизу, вдоль берега, тропка вела к садовому ресторанчику, где весной цвели розовые кусты, студенты сидели под деревьями, а в кружки с пивом падали бледно-зеленые листочки. Они заходили сюда вместе выпить пива, а в теплые вечера просто сидели на лавочке, укрытые кронами деревьев, тесно обнявшись, чувствуя растущую тревогу и боль, предшествующие близости. Они любили друг друга целомудренно и стыдливо, как люди, которые действительно любят.

Кто-то другой? Что она имела в виду?

Он открыл глаза, но видел только неподвижную круглую тень, которую отбрасывала ночная лампа, он чувствовал на лице волну теплого воздуха, вливающегося в окно и вздувающего занавеску, который вдруг превратился в волну нежности, затопившую все его сомнения. Он в эту минуту словно вдруг понял, что жизнь — это осознание взаимосвязей с прошлым, со всем, что человек пережил, что сделал и что сказал, что через все это проходят какие-то силовые линии, направленные в какой-то определенный нынешний миг, чтобы потом снова связать все с прошлым. Это было просто, как взгляд из окна.

— Все будет так, как было раньше, — сказал он нежно.

— Ты думаешь? Ты думаешь, что может быть снова, как раньше?

— Надо попробовать…

— Этого достаточно?

— Достаточно, — кивнул он и в ту минуту был уверен в своей правоте. — Увидишь, все будет, как было когда-то.

Алиса потянулась к выключателю, и круг света на потолке исчез. Когда глаза привыкли к полутьме, в ней начали проступать другие тени, тусклые полосы неоновых фонарей и уличных огней. Они молча прислушивались к звукам наступающей ночи.

— Все будет как тогда, — повторил Матуш Прокоп в полусне. — Ты увидишь…

Алиса не отвечала.

ПЯТНИЦА

1

Матуша Прокопа поразило выражение лица главного редактора: вместо глаз — две глубокие тени, кожа на щеках сморщилась и словно увяла, около рта — резкие продольные морщины. Ему показалось, что за эти пять дней, что они не виделись, шеф постарел на несколько лет — взгляд у него стал каким-то неуверенным, руки тряслись, он заикался, временами вообще замолкал и ни на кого не обращал внимания.

В кабинете уже сидел ответственный секретарь, поигрывая карандашом, и розовое его лицо выражало угрюмость.

— Ну, что там? — после минутного молчания спросил Порубан, но по лицу его было видно, что думает он совсем о другом.

Прокоп начал рассказывать о Банской Каменице, о заседании в Городском национальном комитете, о том, как проходил весь контрольный день, а потом передал весь свой разговор с директором комбината и описал дорогу домой. Главный пытался сосредоточить свое внимание, но это стоило ему явных усилий.

— В понедельник на совещании уточним все это, — с трудом вымолвил он, медленно поднялся, отодвинул стул и начал ходить по комнате. — Я хотел о другом… Я себя неважно чувствую. Вчера мне стало плохо, скажу вам откровенно, меня это испугало… — Он помолчал и потом продолжил каким-то странным писклявым голосом: — Вы знаете, у меня нет заместителя. Меня это все изматывает, меня не хватает… Я решил, — он набрал воздух, — это еще должны утвердить, но я думаю, что с моим предложением согласятся… Ответственному секретарю я уже сказал об этом… — Он повернулся к Прокопу. — Ты будешь меня замещать. С этой минуты…

Он говорил тихим бесцветным голосом, словно все это его нисколько не интересовало, и между смыслом слов и тоном не было никакой взаимосвязи. При этом вид у него был такой, будто он диктовал письмо. Опершись о край стола, он устало посмотрел на Прокопа и Оскара Освальда.

Прокопу казалось, что шеф говорит о чем-то таком, что его абсолютно не касается, и лишь когда Порубан кончил говорить, брови Прокопа сами собой полезли вверх, рот приоткрылся, и он, не веря своим ушам, смотрел на главного редактора и на ответственного секретаря.

— Примешь все дела заместителя главного редактора. Это значит: планирование номеров, чтение материалов и тому подобное… Надеюсь, что вы сработаетесь…

Освальд кивнул.

— Сегодня необходимо укомплектовать культурные полосы… В понедельник перед редколлегией созови заведующих отделами и еще раз просмотрите план двадцать седьмого…

Теперь кивнул Прокоп.

— Уже сегодня переберешься в кабинет заместителя, — продолжал главный. — Он и так очень долго пустует… Если не ошибаюсь, сегодня у тебя летучка по номеру…

Прокоп снова кивнул.

— После совещания в редакции будет небольшое торжество. Гекснерова уходит на пенсию. Мы уже взяли на ее место новую секретаршу. Она будет выполнять обязанности и секретаря заместителя главного редактора.

Порубан потянулся за сигаретой, но тут же смешался и лишь глотнул воздух.

— Есть еще какие-нибудь вопросы?

— Кто будет замещать меня в отделе? — спросил Прокоп.

— Я подумал о Соне Вавринцовой, — ответил главный. — Но это только предварительно. Обсудим позднее. — Он снова хотел взять сигарету, но вовремя остановился, по лицу его было видно, что он нервничает. — Это все, — сказал он сердито. — Когда придет Вавринцова, пришлите ее ко мне. — Он взглянул на часы. — Рабочий день у нас начинается в девять, можно подумать, она об этом не знает!