Другой путь. Часть первая

— Не может этого быть, чтобы люди не поняли, что нельзя возлагать вину на всех. Лагерями ведал не финский народ, а только военное командование. С него и ответ. Даже побывавшие в лагере должны это понять.

Я очень хотел, чтобы так оно и было, поэтому и стоял на своем. И женщина тоже поддержала мой довод.

Она сказала:

— Где это видано, чтобы целый народ был палачом? Даже глупому не придет в голову такое утверждать. А русских не назовешь глупыми. Я тоже видела их и сама не раз тайком передавала им хлеб, картошку и творог. Нет, эти люди поймут, от кого исходило к ним горе. Не умом, так сердцем поймут. И разве их правительство нас всех обвинило? Нет, оно назвало преступниками отдельных людей, которых и мы не хвалим.

Такое сказала в мою поддержку женщина. Она бы, может быть, еще что-нибудь выложила из своей теплой женской души, но в это время в предбанник вбежали старшие дети, принеся на своих загорелых, влажных телах прохладу залива. Они начали вытираться, одеваться, шалить и болтать, и нам уже стало не до разговоров.

Однако даже и эти ее слова оказали свое действие, не дав мне потерять интереса к простору залива. Не беда! Пусть разговор с хозяином прибавил мне тревоги, но все же этот любопытный, неизведанный путь оставался для меня открытым. Никто его у меня не отнимал. Другое дело — собирался ли я им воспользоваться? Кто это мог бы утверждать? Но просто любопытно было видеть: вот он, южный край финской земли, в которой не стало для меня места на закате моих дней; а вот расстилается открытый путь в другой мир, где тоже никто не обещал мне места в жизни, но, в конце концов, что я мог бы там потерять, если ничего не имел?

Скоро старшие дети начали выходить в залив на моторном боте без отца, освобождая его для других дел. Чтобы не зависеть от них в своих прогулках на лодке, я сшил себе небольшой парус из разных старых тряпок и стал отправляться на залив один. Конечно, он странно выглядел, мой парус, пестревший разными оттенками серого цвета, но видели его близко только с двух островов: Пиккусаари и Купписаари. Остальные острова оставались дальше по обе стороны от моего пути.

На Пиккусаари жила одна важная писательница с маленькой дочерью. В пасмурную погоду она ходила в шароварах и в блузке, прикрывая голову белой студенческой фуражкой, оставшейся от ее молодых лет. В солнечную погоду она ходила в одних трусах, становясь все темнее с каждым воскресеньем. А ее девочка скоро стала совсем как шоколадка.

Весь остров имел в поперечнике не более полусотни шагов. На нем виднелось всего около десятка деревьев и небольшое скопление кустарников. Среди них нашлось место для ее маленькой летней дачи и даже для огорода. Я так часто проезжал мимо, что стал приподнимать шляпу при виде ее. Но ей некогда было кивнуть мне в ответ. Она постоянно писала что-то очень важное в своих тетрадях, сидя на высоком скалистом берегу, а если и смотрела в мою сторону, то была, наверно, занята такими высокими мыслями, среди которых не находилось места для меня, ползущего мимо ее ног со своим грязным лоскутным парусом. Даже раздетая, она не спешила укрыться от меня, только прикрывала неторопливо ладонями свои загорелые груди, выжидая с высоты скалы, чтобы я отплыл подальше, а потом снова принималась писать что-то умное и возвышенное в свой блокнот, в котором я, конечно, не заслуживал быть упомянутым. Но все равно я продолжал приподнимать шляпу каждый раз при виде этой важной госпожи, довольствуясь тем, что мне в ответ махала пухлой темно-коричневой ручонкой ее девочка.

Купписаари был покрупнее. Он имел вид круглой каменной чашки, у которой в середине — болотная топь. На его каменистой кромке стояли две старые хижины, и возле одной из них почти всегда сидел старик, чинивший сети. Ему я тоже кланялся издали, приподнимая шляпу, и он кивал мне в ответ. Его мысли не возносились над землей настолько, чтобы отучить его замечать прочих обитателей земли. Виднелись там иногда и другие люди, помоложе, и даже маленькие дети. Но я подходил к тому острову только в тех случаях, когда вел свою лодку на парусе против ветра, виляя туда и сюда, и поэтому не успел пересчитать всех его жителей.

Знал я еще остров, на котором располагался пост пограничной охраны с деревянной вышкой. Оттуда иногда выходил катер, отправляясь неизвестно зачем в глубину залива. Однажды он прошел близко от меня, и сидевшие в нем двое молодых военных внимательно прощупали взглядом самого меня и мою лодку.

Лодка эта действительно скоро стала моей. Я купил ее у Хаапалайнена. Она имела очень старый вид еще в то время, когда он сам купил ее у прежнего владельца острова, а теперь была близка к тому, чтобы пойти на дрова. Но он подумал и уступил ее мне, сказав, что это будет стоить мне двух месяцев работы. Сам он в то время мастерил себе новый, крупный бот, собираясь оснастить его парусами и более сильным мотором, чтобы возить на нем свой улов и молочные продукты прямо в порт столицы.

Дела у него шли неплохо, если не считать миллионного долга. И я старался, чтобы они не стали хуже. Коровник я ему закончил к началу осени и сразу взялся за дом, с которым предвиделось меньше возни, если иметь в виду, что лес, черепица и кирпич уже были на месте. Фундамент для дома мы с ним подготовили еще в то время, когда я выкладывал из камня стены коровника. Теперь оставалось возвести только деревянную часть. Дети обрадовались, когда я положил на место в готовом виде первые два венца, сразу определившие размеры и расположение всех трех комнат их нового дома. Чтобы и дальше поддерживать в них эту радость, я прибавлял к высоте стены по два венца каждый день.

Но давалось мне это нелегко, потому что каждый венец состоял из восьми бревен. Их надо было предварительно обтесать, обработать и подогнать одно к другому в стороне, а потом уже укладывать на место, заполняя пазы мохом. Пришлось мне оставить пока свои вечерние прогулки на лодке и вместо них помахать при свете фонаря топором, прихватывая иногда и ночные часы ради того, чтобы увидеть в награду за это детскую радость. Это были хорошие дети, особенно младшая девочка, которую я брал иногда летом в свою лодку. У меня тоже могла быть такая же девочка, если бы не вломился в мою жизнь Муставаара, сволочь неизвестной нации.

Старшая девочка тоже не пошла в этом году учиться. Она уже кончила шестилетнюю школу, которую могла бы кончить двумя годами раньше, если бы война и переселение не внесли в ее учение перерыв. А ее брат с тем же опозданием учился теперь последнюю зиму. По воскресеньям он приезжал из Ловизы посмотреть, как подвигаются мои дела с домом. Что ж, дела подвигались. Стены были готовы еще в октябре, и в начале ноября установлены стропила и набиты на них поперечные доски для черепицы. Черепицей мы с хозяином выкладывали крышу уже под снегом. Зато пол и потолок я настилал зимой, забив предварительно картоном отверстия для окон. Их было шесть в трех комнатах, требующих двенадцати рам. А кроме них, к дому требовались еще три двери и одна большая печь, которую мы наметили сложить весной.

В своей работе я по-прежнему не разбирался, где день и где ночь, стараясь принести как можно больше пользы этим людям. К тому же мне начинало казаться, что за мои старания они уже привыкли считать меня неотделимым от своей семьи. Сверх основной работы я, как и всегда, успевал помогать хозяину обходить проруби, заготавливать дрова и выполнять кучу всяких других мелких дел. Но дел и долгов у него впереди еще хватало, и однажды я сказал ему:

— Это тебе не колхоз, в котором ты был бы сейчас на перешейке.

Разговор, однако, получился не похожий на прежние. Он уже не дремал теперь где пришлось. Мои старания многое помогли поставить в его хозяйстве на место, и он стал находить время для сна. И, должно быть, сон вредил его мозгам, что ли, если ответ я получил от него такой:

— Зачем колхоз? Хорошего мало в их колхозах, где ты сам не хозяин. А здесь каждый камень — твой.

Вот куда повернулись его мысли после того, как мои старания дали ему время для сна. Кулак его уже не путешествовал по щеке снизу вверх, прочно подпирая ее у основания. И сама щека стала, пожалуй, выпуклее и мясистее, создав этим больше препятствий для такого путешествия. И, не проявляя больше даже признаков дремоты, Ээту Хаапалайнен так продолжал свою неторопливую речь: