На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Да еще занятия наукой, помимо учебной программы. Тут не соскучишься и о себе не подумаешь лучше, чем есть на самом деле. Интеллигентская гнида (Степан Ефимович по природному складу своего характера относил сюда всех городских) не сразу понимает, что значит быть от сохи, какая в этом изначальность.

О чем не передумаешь под мотоциклетное тарахтение «горбатенького». Летишь, разглядываешь внимательно, что оно там, на земле, и постепенно забываешь, что сидишь в тесной кабине, и перед лицом покачиваются брезентовые кольца, а впереди — монументальный, обтянутый мягкой кожей шлема затылок дяди Терентия. И уже сам паришь над землей без всякого летательного аппарата.

А там — куда занесет!

А сегодня занесло его в собственную квартиру. Таким вот образом завершился круг. Уже в прихожей его охватило приятное волнение: не один он в пустом своем доме. По комнате разгуливал Скол. Неузнаваемо изменился он: стал высокого роста с горделивой независимой осанкой, ни за что не скажешь, что это тот самый кобелек, которого так недавно Степан Ефимович пытался выманить из-под стола. Черные пятаки глаз истончились и в центре посветлели, остались лишь темные ободки, и выходило, будто бы Скол надел очки. В общем, вид у него был довольно ученый, и по бокам благородные бакенбарды, и Степан Ефимович почувствовал даже некоторую робость. С таким и по душам потолковать можно. Степан Ефимович сел на диван, не зная, с чего начать, побарабанил пальцами по коленям. А Скол устроился в кресле у письменного стола, положил лапы на подлокотники.

— Ты прилетел сегодня сам не свой, на лице ни кровинки, губы дрожат. Что случилось?

— Что-то происходит, товарищ. С каждым разом чувствую себя все хуже. Глупо все и необъяснимо — в расцвете сил вдруг понять, что дошел до конца. Сегодня видел мать, я гостил у нее пять лет назад. Забавная старушенция. Милая такая. Мать, одним словом. Меня кормила, словно я из концлагеря. Мне — курицу на блюде, а себе куриную головку. Все подъедает. Это, как я полагаю, так впитались голодные годы. Даже не знаю, верит ли она по-настоящему, что голода уже не будет никогда.

— Дай-то бог, — сказал на это Скол. — Дай-то бог!

— Воздух, говорит, стал жиже, надышаться никак не может. Все-таки закалка раньше была… Сейчас в тридцать пять — язык на плечо. А ей седьмой десяток, а все надышаться не может.

— Старенькая, — сказал Скол. — Болеет. Легкие слабые. Задыхается.

Подобно внезапной вспышке, была эта простая истина настолько очевидной, что заплакать захотелось от своей душевной глупости. Прости, мама, сколько шуток было по поводу жидкого воздуха. А ты виновато, даже скорей как-то пришибленно улыбалась: дескать, вечно все у меня не как у людей. И Степан Ефимович стал словно бы оправдываться перед Сколом:

— Раньше мать как-то и помолчать могла. А теперь, как только я рядом, журчит, журчит… То солнце, понимаешь ли, весь февраль не показывалось, то паучки пропали… Тоже мне, проблема на старости лет: паучки пропали…

— Майские жуки тоже пропали.

— Как то есть пропали? Да помню, спасенья от них не было. В лоб со всего лета шарахнет — будь здоров. Мы их в спичечных коробках держали, да еще не каждого засунешь.

— Твои дети не будут знать этого.

— Что мои дети. Нет у меня детей! И не будет. Поздно уже, и состояние души не то. И здоровье. Чувствую, как все разваливается внутри, и понимаю, что таблетками здесь не спасешься.

— Ты не любишь людей.

— А разве всех налюбишься? У меня их тысячи. Я пекусь о них. Обязан. Будут хуже работать — снимут меня. Они обязаны пахать, а я — создавать условия. Как видишь, мое положение не позволяет быть просто человеком. Любить или не любить — что это такое?

— У тебя одни обязанности.

— Я думаю о другом. Когда увели сына… ну, когда она ушла, мне вдруг в тяжелую минуту пришли такие соображения: а ведь никогда у меня не было сильной страсти, ну, например, такой, чтобы мог из-за женщины застрелить человека. Не буквально, конечно, а так, чтобы хоть желание почувствовать. Готовность хотя бы…

— Зато есть обязанности, — и на этот раз Степану Ефимовичу ирония показалась неуместной.

— Да! Обязанности! И горжусь этим, и стараюсь оправдать это всей своей жизнью. У каждого свое: кто-то диктует, а кто-то размножается. Кто-то, как куропатка, — третьего птенца, видишь ли, не хватает.

— Это называется — продолжение рода. Может быть, единственная возможность оставить в жизни след.

И Степан Ефимович заткнулся.

Утром сквозь шторы просачивался, наполняя комнату унынием и тоской, серый дождливый свет. Степан Ефимович глянул на часы — а, черт, погулять с собакой не успеет. Да где она, кстати? Протопал босиком на кухню. Так и есть, лежит под столом все в той же позе. И голову не подняла, только скосила глаза в его сторону. Степан Ефимович был под впечатлением сна и чуть ли не минуту разглядывал собаку с интересом: надо же, чего-то еще фурыкал, упрекал как будто бы… Но времени было в обрез, он достал из раковины мясо и бросил под стол. И тут же переключился на служебные дела. Его не провожали, и это было, наверное, к лучшему — нечего путаться в ногах.

Гулять пошли вечером. Но не той была прогулка, о которой мечтал Степан Ефимович, пребывая в гостях у Николаевой семьи. Ремешка так и не приобрел, пришлось браться за позорную бельевую веревку. Степан Ефимович натянул поношенную рубаху и повязал самый скромный галстук — он решил, что так он будет незаметнее. А это не лишнее, стоит представить обомлевшие взгляды дворовых кумушек и соответствующие разговорчики.

Он сразу же завернул за угол, на глухую сторону дома, и собака неторопливо обошла ближние кусты, опустив морду, обнюхивая каждый сантиметр, словно чего-то искала; сделала необходимые собачьи отметины и встала затем как вкопанная, повернувшись в ту сторону, где между двумя соседними домами приоткрывался кусочек проспекта. Там проносились машины, шли люди. И так внимательно-напряженно смотрел в ту сторону Бельчик, что и Степан Ефимович невольно стал смотреть на проспект. Мельтешил народ на этом небольшом отрезке, и он понял: Скол кого-то надеется увидеть там. Так и думает, наверное, глупая собачонка, что сейчас из толпы появится некто, который нужен ей больше, чем он, Степан Ефимович.

Степан Ефимович обиделся. Он потянул веревку на себя, собака уперлась всеми четырьмя лапами. Но слава богу, у него-то силы поболее. И он потащил ее домой волоком. И одно только беспокоило его: только бы голову не оторвать.

…И начались для Степана Ефимовича дурные хлопоты: погулять, покормить, подтереть. И нет чтобы под настроение, а в обязательном порядке. Хорошие дела: в расцвете сил, на командном посту да еще при отсутствии семьи — и вдруг не принадлежать себе. Возвращается он домой — и никакой радости. Он знает, что ему захочется выпить чаю и постоять у окна, всматриваясь в густой дворовый сад, думая о чем-нибудь, как это говорится, со светлой грустью, потому что никак не поймет Степан Ефимович, позади ли все лучшее в жизни или еще за горизонтом… Но вместо этого надо доставать веревку и ошейник, который смастерил Николай из куска старого брючного ремня, и двигать под насмешливые взгляды дворовой братвы. И хоть бы отношения какие налаживались с ночным философом, тепло бы какое излучал, так нет же, все выходило наоборот: зыркнет из-под стола своими черными стекляшками, но голову не поднимает. Вот почему несколько последующих дней показались ему бесконечными, уже днем он подспудно готовился к вечеру.

И еще служебные дела. Степан Ефимович звонил товарищу в главк, пора, дескать, прояснить положение, может, самое время собирать вещицы, то бишь готовить к сдаче дела. Но товарищ, вместо того чтобы сказать: «Приезжай, покумекаем» — сослался на сильную занятость в ближайшие дни и закруглил беседу тем, что разговор, дескать, не телефонный. Договорились созвониться денька через четыре. Но, как сегодня понял Степан Ефимович, срок товарищ определил космический. Все вдруг встало на свои места: сегодня стало известно, что в главк уходит директор. «Нормально! Кому, как не командиру, лучше знать свой корабль», — первое, что пришло в голову Степану Ефимовичу. Не ожидал он от Василия Петровича такой смелости. Сколько их, директоров, у которых текущий момент не складывается. А никто не падает. Выкручиваются. Дилетанты могут считать это повышением, формально оно так и есть, но ценой каких потерь: заработок, персональные льготы, та же хотя бы машина. Будет теперь начальственным тоном клянчить у других. Да что теперь об этом говорить. И успокоил он себя: если ко всему относиться серьезно, можно докатиться до ложной мысли, будто бы живешь в мире зла и обмана. Главный энергетик усмехнулся: кому как не главным знать об этом. «Мне-то чего болеть. Станет невыносимо, плюну на все и уйду на трактор». И посмотрел в окно.