Метели, декабрь

Угроза ареста над Василем. Василь волнуется. Но угроза минует. Миканор скрыл. Пожалел.

Когда обсуждают в с/с [сельском Совете], кого на высылку, Дубодел к Глушаку привязывает Ганну.

— Дак она ж бросила. Живет отдельно.

— Мало што отдельно. А в прошлом была в родственной связи. По документам, до сегодняшнего дня значится женкою етого гада — Глушака Евхима.

— Чего прицепился к ней?

— С корнем рвать дак рвать. Все отростки.

Башл[ыков]: сложно. Конечно, Дубодел перегибает.

Но заступиться — политически неправильный оборот, зажим инициативы. Можно подумать: прикрывает. (А вдруг знают…) «Личные мотивы надо отбросить».

— Давай дальше, — Башл[ыков].— Вопрос остался открытым.

Можно было считать и так, и этак.

Дубодел это позднее использует по-своему.

…Мать нетерпеливо:

— Все в колхоз вписываться собираются. И Петриковы, и Сорока, и Чернушки. — Горячо: — Василько! Покуда суд да дело! Может, сжалятся! Все заберут да еще в сани посадят! Ехать на край света, на чертову погибель!.. Все пропадет, все! Дак хоть самим остаться! Малое хочу уберечь! Да и деда, куды ему! Да и самому!.. — Василю это не понравилось, заметила сразу. — Ну, за себя не боишься, дак за других побойся! За малое! — Нашлась, сменила разговор: — А и там живут люди! И мы жить будем не хуже других. Там, видно, живут те, у кого руки есть. А мы что, без рук, больные какие!

— Правду мать говорит, — вступил и дед.

Василь оторвался от матери, вышел на двор. Противно было слушать: не потому, что неправда, а потому, что все было правдой и все было просто, не знал, что возразить.

Неспокойный, тревожный был этот день у Василя. Никогда он не предчувствовал так близко беду.

Как на ненадежное, смотрел на хозяйство; что б ни делал, куда б ни пошел, все вызывало чувство неуверенности. Боль и тревога. Пошел в хлев, к коню; странно, глядел как не на свое, будто отдавал уже. И овец видел как не своих.

По хрусткому снегу выбрался за хлев, пошел на гумно, открыл ворота. Скрип пронзил, как жалоба: и нас отдашь?

Пахло соломою, трухою. И снова виделось все, будто свое и не свое. И каким дорогим, милым представилось: и гладкие дубовые сохи с кривыми суками, и цеп, и клеть с соломой, кучка мякины в уголке.

Сел на клеть. Тихо было. Сидел, отдыхал. Почувствовал вдруг, как устал, будто всю ночь и все утро махал цепом. Хорошо, что никого нет. Посидеть можно, не слыша ничего.

Потом уже стали грызть мысли. Правду сказала: нет выхода. Съехать разве, дак куда ж денешься, коли света дальше Куреней не видал. И что за жизнь ему на чужбине. Да и малый, матка, дед как? Не бросать же их! Он же основа всему, и ему ответ держать за всех.

Василь, когда раскулачивали, не ходил никуда, но наблюдал за всем, что происходило. Видел, как проехал Глушак и Евхим, как повезли.

Потом мать привела Маню, которая билась в слезах. Опустил топор. Замычал с отчаяния. Увидел корову…

Выскочил. Дикий взгляд. Жена в ужасе назад. Спохватился, но вспомнил — снова в лице дикий гнев.

Выбежал к амбару. Намотал в кармане кресало. Высек огонь, в солому.

Жена заголосила. Стоял, смотрел, как берется огонь. На дворе судачит народ, боятся заходить. Поднял топор, к гумну.

Боятся подступиться. С колом Хоня. Зашел сзади, стукнул. Прокоп — объехал.

Связали, лежал молча, дико шнырял глазами. Около амбара засуетились с ведрами. Дым крутил. Хватились вовремя — потушили. Ветра не было, один амбар сгорел.

Когда раскулачили Н[ибыто-Игната]— семеро малых, голых — не во что одеться, чтоб везти в ссылку. Дырявые свитки не на всех: соседи от жалости стали собирать, что можно, чтоб одеть в дорогу. Кое-как и одели всех. И с плачем, с рыданиями провели. Голосьба на всю улицу. А они, малые, укутанные, только испуганно выглядывают.

Этим жили и другие в хате. Мать, что исчезла на какое-то время, вернулась с новостью.

— Говорят, шчэ будут брать. И первыми нас вписали… Как Прокоповых свояков. И шчэ за то, что с Игнатом дружил.

Людей на Прокоповском дворе (старого уже не было: сидел, в Юровичах)… Жена, трое детей. Среди них стояла, всхлипывала Маня. Василева мать взялась за нее, уговаривала: «все равно не поможешь», пробовала увести. Был дед Денис — глядел молча. Володька наблюдал жалостливо и с интересом.

Дать надо.

Назначили раскулачивать. Дошло.

Когда уполн[омоченный] пригрозил, молчал, молчал. Пошел грозно на уполн[омоченного]. Еще немного, сломал бы. Молча подвинулся к дому. Молча — с топором — на двор. Под поветью — сани. Стал бить, ломать. Телеги, козлы для дров. Жена голосить. В хлев. (Замахнулся топором на коня. Рука онемела: глаза коня перед собою.)

Когда Глушака везут селом — мать Миканора в голос.

— Халимонко, Халимонко! Куды ж ето тябе!

— Спроси сына своего, Адарья! — задрожали губы, злость с обидой.

— Ой, не надо! Не надо! Ой, нашто ж ето!.. Не сердись, Халимонко! Не хотели мы!

— Хто не хотел, а хто — хотел!.. — Он преодолел злость и обиду, сказал великодушно. — Оставайся счастливая, Адарья! Не поминай лихом.

— Ой не! Тольки — доброе буду! Молиться буду, Халимонко! Чтоб добро було и там.

— Бог не покинет, можа!

Старый Даметик едва оттянул ее.

…Вдруг запричитала Глушачиха. Кинулась к дому. Упала на землю.

— А божачко, а божачко! Да как жа ето идти да из своей хаты? Да куды ж ето, в такой холод. Да в такие годы!..

— Тетко, садись! — Миканор дал приказание ехать. — Нечего тут спектакль устраивать!

Глушак взял старую под руку, довел до саней, посадил. Поклонился, сел сам…

Он при дороге был. Выглядывал, как будут везти. (Встретил. Прощание с матерью. Слезы. Отец прослезился — не поминай лихом). А может — не посмел подойти. Побоялся. Мать отговаривала перед тем.

Самая большая толпа собралась у хаты Нибыто-Игната. Содрогнулись, когда Игнат вывел детей: девятерых, мал мала меньше. Кто во что одетый: в опорках, в лаптях, в кожухах, в свитках. Гайлис тут наблюдал, распоряжался. Игнату (о детях) — Почему не одел получше?

— А вы б выделили, товарищ, из раскулаченных запасов!

Худой, строгий распорядился, где кому сесть. Хадоська, заплаканная, заботливо усаживала, просматривала, куда что положили. Хадоська загоревала. Игнат оглянулся:

— Не плачь! Москва слезам не верит!..

Когда приказали ехать, оглядел всех:

— Спасибо нашему председателю и советской власти за то, что так заботятся о трудовых людях!..

— Вы не разводите агитацию! — сказал Гайлис.

Хадоська бежит за возом, на котором везут отца, причитает. «И я! Няхай и меня!» Хоня останавливает, вырывается.

Маня всхлипывает: отца ее повезли в тюрьму. Мать одна да братья на возу.

По Глушаку никто не плачет. «Бывайте, люди добрые!..»

Дать жизнь Степана. Образ. К нему в Водовичи приезжает мать — сокрушается. Евхим заехал однажды. Приглядывается. Встретил Степан недобро: и так косо поглядывают.

Когда стали раскулачивать, идет в Курени. Хочет спасти мать. Жалеет ее очень. Говорит с нею. Она плачет, отказывается. Куды ж его одного. Вместе вековали, вместе и пропадать будем.

Сестра прибегает к нему. Или дочка ее — по ее просьбе. Отпустили сбегать. Попрощаться.

Прощается. Он — чтоб осталась с ним. «Куда ж он один». Он: «И я с тобою». Она просит: чтоб и не думал.

Однако он выходит. Ждет.

После бюро, когда Гайл[иса] исключили и Апейке «дали», Криворотый добивается: раскулачить Ганну.