Большаки на рассвете

Но в северо-западной стороне начиналась весна. Там полыхали густые мартовские зарницы, слышался первый клик чибисов над холмами и лугами, затянутыми тонким и ломким ледком, начиналась в той стороне, где осенью в поднебесье таял журавлиный клин, и солнце, подбодренное птичьими трелями, вонзалось своими первыми лучами в ледяной панцирь.

Наступала пора паводков, и поля окутывал густой, непроницаемый туман, сливающий все звуки воедино — в один протяжный шум победно шествующей весны, объемлющий все до самого горизонта. Вспенивались ручьи, начинала клокотать вода. Стоя у своей риги, Визгирда прислушивался, как по реке с грохотом плывут льдины. Обходя разлившиеся ручьи, останавливался Константас, возвращавшийся домой из хлева или из баньки. Он обычно брал кирку и лопату и отправлялся долбить ледяные заторы. Иногда приходил ему на подмогу Юзукас — разлившиеся ручьи и ему преграждали дорогу в школу.

Как только прояснялось небо и вода в реке немного спадала, ребятишки вытаскивали из риги просмоленную лодку и плыли по лугам или вокруг затопленных ив, глядя на воды, которые изредка подхватывали своим течением и их челнок. Тогда Визгирда-меньшой вонзал в размокшую почву шест или норовил ухватиться за ствол дерева. Порой из своей лодки ребятишки видели, как там, в бурлящем течении, поднимает свои корни или крону дерево, выпрямляется во весь рост и снова плюхается в воду, как сраженный стрелой великан. Вода тотчас же затягивала его на дно и начинала швырять на камни, уносить в затишки, которых в этих местах было несметное множество. У мыса Вилюнаса, словно огромная перерезанная аорта, река разветвлялась на рукава, разливалась во все стороны, но дальнейший ее путь был ровнехонек и прям. Но если бы их лодку подхватило хоть раз большое течение, не прошло бы и минуты, как она очутилась бы в водовороте и затонула.

Велика и страшна была мощь разлившейся воды. Однако ребятишки всегда желали, чтобы половодье было как можно бо́льшим, таким, каким никто еще его не видел, и чтоб обязательно грозно ревела вода, ломая огромные деревья и опрокидывая камни плотины.

Весна должна была нагрянуть одним махом, все изменив вокруг, даровав земле чибисов, аистов и низко летающих над землей ласточек, предвестников первой грозы и ливней, после которых все буйно зазеленеет. Но перед этим еще предстояло облазить ивняки на берегу речки, поворошить высохший бурелом, осмотреть размытые овраги и обрывы, всласть побродить по воде. Потом они будут искать первую землянику, первого кукушонка, первый василек, и тот, кто раньше других найдет их, зальется радостным криком, и от этого крика будут звенеть все кусты и закутки. А потом пусть вдруг придет осень. Пусть придет, чтобы они услышали высоко в небе курлыканье журавлей, чтобы внезапно нагрянули заморозки и чтобы утром, проснувшись, они увидели побелевший мох на крышах, услышали мычанье скотины в хлевах, чтобы перед их взором предстали кусты с оголенными ветками, листва которых зашелестит под ногами, когда они, охваченные тревогой, пустятся вдоль лесных опушек и речек туда, где, может быть, уже в свои медные трубы трубит осень, приглашая их на высокие холмы. А когда они соберут все до последней волнушки и замерзшую бруснику, тогда пусть придет зима, пусть все заметет снегом, пусть обрушится стужей и вьюгами и пусть загонит раков в глубокие ямы спать. Только пусть изредка нет-нет да и мелькнет просвет, чтобы они видели, что́ там — в глубине и в дальних далях. И чтобы легким был полет их лыж.

Пусть вертятся, пусть гудят великие жернова времени!..

Их души вечно жаждали перемен. Все в жизни должно было прийти сразу, чтобы они не знали, ни как упиться этим, ни как этому надивиться.

Спустя некоторое время они уже рылись в школьной библиотеке и на складе, где были свалены горы всяких книг.

— Это — про старину, про крестоносцев, про крепостное право, это — о путешествиях, войнах, революциях, шпионах, это — из современной жизни, а эта про науку, — говорит Альбинас, откладывая в сторону тоненькую книжонку, в которой нарисованы скелеты вымерших животных, копья, топорики. Похожий топорик Альбинас нашел на огороде, и ребята частенько ощупывали эту находку, которую несколько тысячелетий тому назад смастерил какой-то прапрапрапрадед. Есть у них и осколок скальной породы с отпечатком рыбьих жабр и кусочек янтаря — застывшая капелька с застрявшим в ней жучком. В белом песке на склоне холма они обнаружили чьи-то черепа — видно когда-то там было капище; человеческие кости нашли они и в сосняке, у баньки Константаса; Юзукас и Альбинас знают, что время может исчисляться световыми годами. Бесконечность этого времени куда-то отступила вместе со скандинавскими ледниками, прошумела лесами и пущами, в памяти которых еще, похоже, запечатлелась какая-то солнечная лужайка с жужжанием пчел у выдолбленного в дереве дупла.

— А эта про что? — пристает к Альбинасу Юзукас.

— А эта интересная? — спрашивает сын их соседа, плотника Ужпялькиса Римантас, медлительный, неуклюжий парень.

— Прочитай — и узнаешь, — отвечает Юзукас.

— Я возьму вот эту. И эту. — Римантас вытаскивает книжки то из одной кучки, то из другой, но на него набрасываются его однокашники.

— Это моя! Я выбрал, я! — кричит Юзукас.

— Ладно, ладно, пусть будет ваша, — разочаровавшись в своих новых друзьях, цедит Римантас и берет книжку, на обложке которой изображен сидящий под пальмой негритенок. — Для начала хватит, — бросает он молоденькой библиотекарше.

Та приходит в изумление, увидев, сколько книг набрали Альбинас и Юзукас. Отворяется дверь, и в библиотеку входит четвертый их друг — Гинтаутас с кочкарника. У него грубые черты лица, широкая грудь («Она будет вся увешана столькими-то медалями, в четыре-пять рядов вдоль и поперек», — хвастается он, бия себя кулаком в грудь.)

— Мне про войну, про чекистов, про шпионов, — говорит он, глядя поверх голов своих товарищей.

— Ну, даешь, братец, — Альбинас швыряет на столик библиотекарши груду покрытых пылью книжонок.

Поднимается такое облако пыли, что все начинают чихать и смеяться. Но библиотекарше не до смеха: целых полдня она прихорашивалась, красилась, пудрилась, а теперь ее лицо совсем посерело от пыли. Мало того, на стуле, под огромным цветком, где все так красиво было сложено, сидит Юзукас, болтая ногами, схватив журнал, который она приготовила для своего жениха, и читает.

Сколько раз она из-за этих сорванцов опаздывала на свидание, сколько раз они, эти проказники, появлялись тогда, когда они с женихом только начинали шептаться, а этот парень, жених ее, заведующий механическими мастерскими, заставал на стуле, поставленном специально для него, вот так развалившегося Юзукаса или Альбинаса.

Все ближе весна. На карнизе чирикают воробьи; ломая подтаявший лед, тащатся лошади, везут из закромов зерно, в притворе костела молится стайка прихожан — выносят чей-то гроб.

Ослепленные сверкающими ручьями, обалдевшие от света и трелей жаворонков, друзья бредут домой. Проходят мимо ферм, мимо пасущейся скотины, заляпанной навозом, засохшую корку которого не отодрать и конским скребком. Белая взопревшая кожа паха, неприкрытые раны тела и земли, из которой уже несмело пробивается травка — лучи солнца оживят эту землю в одно мгновение.

Влажный ветер колышет верхушки деревьев, в лесу пахнет мохом и живицей. Ревя и выплескиваясь из берегов, несет огромные глыбы льда река. Местами ее поверхность гладкая, ровная и теплая. Юзукас, Римантас и Альбинас бредут по пригоркам вдоль сосновых рощиц, вдоль чащи; слева — река, широкие луга, холмы, Вскоре и сеятели выйдут в поле. Друзья катаются по ноздреватому снегу, по льду, облизанному весенними ветрами, и спины их сгибаются под бременем книг. Во дворе их встречает мать Альбинаса. Юозас с Римантасом, прыская, шмыгают в сторону, в кусты. Упреки и брань мачехи вскоре обрушатся на пасынка. Достанется дома и Римантасу, но рука матери ему не страшна. Другое дело, когда в дверях сарая появляется облепленный стружками отец и начинает снимать ремень.