Готовность номер один

Продолжая маневрировать, цель начала энергично разворачиваться вправо — в сторону ведомого.

Перехватчики должны были повернуть за целью. Разворот всегда делается с креном. А создавать большой крен на малой высоте тоже крайне опасно. Малейшая ошибка могла привести к потере высоты. А ведь летчикам, кроме пилотирования, приходилось следить за целью, и тут легко было «поцеловаться» с землей.

Итак, перехватчики должны были сделать разворот на цель. По установившейся традиции первыми атаку начинали ведущие. Но Мешков понял, что Стахов мог проскочить мимо, потому что был ближе к цели, а на большой скорости трудно сделать крутой разворот на цель. Кроме того, своими действиями Стахов бы сковал ведомого, затруднил ему атаку. Петр попросил ведущего разрешить ему начать атаку первым.

Юрий отвернул в сторону с небольшим набором высоты и пропустил вперед ведомого. Мешков между тем начал следить за целью и, как только она вписалась в прицел, нажал кнопку фотострельбы. Стахов в это время сделал доворот на цель, и, когда ведомый прекратил атаку, цель уже стала вписываться у Юрия в прицеле. Через секунду ему оставалось только выполнить фотострельбу.

С КП передали:

— Цель атакована на заданном рубеже.

Спустя полчаса летчики были на аэродроме. Специалисты по вооружению сняли с самолетов кассеты фотоконтрольных приборов. А когда самолеты отбуксировали в зону заправки и подготовки к повторному вылету, Стахов заглянул в фотолабораторию, чтобы посмотреть на дешифраторе проявленные пленки.

Цель была поражена. Юрий нашел на старте командира эскадрильи и доложил ему о стрельбах.

Уваров внимательно выслушал рассказ о действиях своих подчиненных в воздухе и сказал:

— Хорошо, что вы отошли от традиций при атаке цели, дали Мешкову развернуться. Однако нашелся вот.

Сделал, как нужно.

Когда летчики пришли на обед — в дни полетов они обедали на аэродроме в домике для отдыха, — то увидели на стене новый боевой листок. Он был посвящен Стахову и Мешкову. В нем говорилось о большой армейской дружбе двух летчиков, которые настойчиво овладевают летным мастерством.

Страница пятьдесят вторая

На стоянку приходит инженер эскадрильи и говорит, что нужно проверить (пришло указание из соединения) клапаны перепуска топлива, расположенные в керосиновом баке.

Щербина еще не вернулся с обеда, и проверку клапанов я, не раздумывая, беру на себя. Принимаю решение залезть через люк в керосиновый бак. Дело нелегкое. Приходится раздеться до трусов.

Мне помогают забраться в бак, опускают туда на шнуре лампу подсвета. Сладковато-удушливые пары керосина лезут в горло и щиплют глаза. Но я стараюсь дышать не глубоко. Уже через минуту к горлу подступает тошнота. Ощущение такое, словно я напился керосина. Внутри пылает самый настоящий пожар, и мне хочется вывернуть себя наизнанку. В голове муть какая-то. А тут, как нарочно, электрический контакт нарушился, и лампочка погасла.

Сижу и жду, когда мне подадут другую переноску: за ней побежали в каптерку.

«Надо было противогазную маску надеть, а трубку вывести на свежий воздух», — мелькает в голове. Но терплю.

А перед глазами плывут красные круги, в ушах звенит. Попробовал переменить позу — затекли ноги — и вдруг почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Лечу в тартарары…

Обморочное состояние не поддается контролю. Каким образом удалось товарищам вытащить меня из керосинового бака? Видимо, это было нелегко.

Придя в себя, вижу светло-голубое выцветшее небо и склонившегося надо мной маленького горбоносого Саникидзе со шприцем в руках. А кругом стоят товарищи с взволнованными лицами.

— Как это нам, дорогой, удалось? — говорит доктор, облизывая полные влажные губы.

Он наскоро перевязывает мне ссадины на плечах и ногах.

Пытаюсь встать, но Саникидзе не разрешает, делает знак находящимся рядом солдатам. И тут чувствую, как тело мое поднимается кверху и плывет ногами вперед к санитарной машине, стоящей возле самолета.

Страница пятьдесят третья

Лежу в белой палате под простынью. Кожа во многих местах обожжена и чуть зудит. Ее смазали специальным раствором. Мне дают прохладное питье, когда глотаю его, кажется, что это керосин.

Хочется спать. Закрываю глаза. Сон вырывает меня из действительности. Снится аэродром, самолет и то, как я сижу в баке и проверяю клапаны перепуска топлива. Пары керосина подступают к горлу, я задыхаюсь и, сделав усилие над собой, просыпаюсь.

В палате по-прежнему полумрак, но уже не серебристый, а желтоватый — это от настольной лампочки.

Хочется пить. Кто-то протягивает чашку с водой. Знакомая чашка с золотым ободком и целующимися голубками. Где я мог видеть такую? Вспомнил. У Зины Кругловой. Теперь я вижу перед собой смуглое лицо Тузова. На старшине серый больничный халат с синими обшлагами и воротом.

— Ну как, сынок? — спрашивает он улыбаясь. — Очухался?

— Вполне, — делаю несколько глотков. — А вы как сюда попали?

— Что-то рана моя разнылась. Нет спасу, — отвечает он, — вот сделали переливание крови. Кормят сырой печенкой.

Старшина включает верхний свет. В палате стоят еще три койки, но они застланы белыми покрывалами — больных, как видно, больше нет.

— Или потушить? — спрашивает Тузов, снова берясь за книгу. — Ты скажи, не стесняйся.

— Пусть.

— Перестарался ты малость. А опыта-то нету, — говорит старшина в раздумье. — Надо было отсоединить от бака площадку с этими клапанами, и вся недолга.

Из широкого окна виден угол нашего клуба и освещенное объявление о том, что в полку организуются курсы по подготовке в вузы военнослужащих срочной службы.

Вспоминается давний разговор с техником Щербиной. Он советовал не терять время даром и, как только начнется подготовка солдат и сержантов старших возрастов к поступлению в институт, обязательно воспользоваться случаем и устроиться на курсы. Ведь такое и на гражданке не всегда возможно. «А если и в самом деле послушаться его совета», — думаю я.

Мать хотела, чтоб я стал дипломатом. Но теперь, когда я приобщился к технике, меня институт международных отношений не интересует. Конечно, надо попасть в технический ВУЗ.

Я говорю о своем решении Тузову и уже представляю себя окончившим высшее учебное заведение, имеющим диплом инженера, получившим назначение на один из авиационных заводов или в один из аэропортов. Воображение рисует картину встречи с однополчанами…

За окном слышится четкая поступь шагов и барабанный бой. Смотрю на часы. Судя по времени — это ребята идут на ужин. В дверях палаты появляется Саникидзе.

— Как мы себя чувствуем? — спрашивает он. — Голова болит?

— Нет, — говорю я, приподнимаясь с подушки.

— Ну, значит, завтра нам можно будет встать. А пока поужинаем здесь.

Мне приносят манник с абрикосовым вареньем, белый хлеб, стакан молока. Такую пищу я ел последний раз несколько лет тому назад. Не солдатская это еда, прямо скажем. Мне даже почему-то неудобно делается. Не успеваю опустошить тарелку, как в палату вваливаются Скороход, Шмырин и Бордюжа.

— Вот, паря, пришли проведать, — говорит Семен, ставя на тумбочку огромный ананас. — Это тебе от всех ребят.

Оттого, что меня навестили друзья, сразу становится легче, даже не чувствую зуда на коже. Они наперебой рассказывают о том, как меня вытаскивали из бака, как приводили в чувство. Бордюжа, по обыкновению, не очень-то кстати смеется.

Потом мы заводим разговор о курсах по подготовке в вузы, о нашей дальнейшей учебе на гражданке. Занятия начнутся в сентябре и будут проводиться в вечернее время три раза в неделю по четыре часа. Всего на занятия отводилось больше трехсот учебных часов с тем расчетом, чтобы программу по подготовке в вузы закончить к пятнадцатому июля.

Отбор кандидатов, как они мне сказали, будет производиться специальной комиссией под председательством майора Жеребова. Скороход доверительно сообщает нам, что останется на сверхсрочную.