Тайна клеенчатой тетради<br />Повесть о Николае Клеточникове

Да и ему было время уйти, вот-вот должна была прийти Остроумова, а ему теперь никого не нужно было, не хотелось видеть.

Он поднялся и стал прощаться. Они решили, что будут переписываться, а когда Машенька, поправившись на европейских водах, вернется в Петербург, непременно будут видеться. Он поцеловал ей руку и пошел к двери, а она, задумавшись, осталась стоять у стола.

Он был уже почти у двери, в двух шагах от нее, когда вдруг почувствовал, что ему трудно идти, что эти последние два шага ему сделать будет мучительно трудно, движения стали скованными, как во сне. Непонятная тревога овладела им. Потом он почувствовал, что непременно должен оглянуться назад и что, конечно, оглянется, но что сделать это будет еще труднее, еще мучительнее… У двери он оглянулся и разом охватил взглядом изломанную геометрию комнаты, яркую лампу над квадратным столом, Машеньку, в напряженной позе застывшую у стола, — поразило, что повторилась картина, которую он уже видел два часа назад, когда вошел в эту комнату… и Машенька… Машенька…

Он шагнул к Машеньке, и она бросилась к нему с громким плачем:

— Мы больше не увидимся!

— Что ты, Машенька! Родная! Бог с тобой! — потрясенно сказал он.

— Я знаю, чувствую: не увидимся… не увидимся… — Она прижималась к нему и вся колотилась от рыданий, слезы лились по щекам, заливали шею, белый полотняный широкий воротник платья. — Не увидимся никогда, никогда не увидимся, никогда…

— Не надо, Машенька. Успокойся. Почему же не увидимся? — потерянно говорил он и гладил ее по голове, по плечам, сам едва удерживаясь от слез.

— Я совсем одна, мне так тяжело жить! Мне так тяжели! Я о тебе все годы думала! Я не могу больше! Не могу! — горько говорила она, подняв к нему несчастные, заплаканные глаза, и трепетала, трепетала.

— Мы будем переписываться, Машенька. Все будет хорошо, Теперь успокойся. Успокойся… — уговаривал он ее и прижимал к себе, гладил ее судорожно вздрагивавшие плечи, всеми силами стараясь унять собственную тяжелую, будто от холода, оковывавшую дрожь.

Она успокоилась, и они еще раз попрощались и расстались.

Он вышел на улицу с тяжелой головой и смутой в душе.

Наутро, было уже 18 января, придя в отделение, он застал необычайную суету у подъезда, то и дело подъезжали и отъезжали легкие санки с жандармскими и полицейскими чинами, несколько санок с какими-то завернутыми в рогожи предметами в сопровождении усиленного конвоя конных жандармов проследовало во двор отделения. Суета была и внутри здания; между приемными Дрентельна и Шмита, разделенными парадной лестницей, сновали чиновники отделения и жандармы, у всех был загадочный, празднично-торжествующий и вместе озабоченный и даже как бы подавленный вид. Старик швейцар, принимая пальто Клеточникова, шепнул ему с тем же загадочным траурно-радостным выражением честного солдатского лица: «Накрыли этих-то… револьверщиков… главных-то…».

Едва Клеточников поднялся в агентуру и только успел выяснить, что ночью захватили народовольческую типографию в Саперном переулке, что взяли ее с боем, что нигилисты отстреливались до последнего патрона, что обнаружили типографию, однако, не жандармы и не агенты Третьего отделения, а полиция (так вот в чем была причина загадочной траурной озабоченности чинов первого этажа и жандармов), как от Кирилова прибежал служитель: Кирилов требовал Клеточникова к себе.

Кирилов, с сентября принявший в управление третью экспедицию, перебрался в кабинет бывшего ее управляющего князя Масальского. Кабинет помещался на том же этаже, что и агентура, но в противоположном крыле здания, был просторен, с несколькими высокими окнами, выходившими на Фонтанку, с красным ковром между дверью и обширным письменным столом. На стене за столом висел огромный, во всю стену, портрет императора Александра в гусарском мундире. Головой государь почти упирался в потолок, а подошвы его блестящих ботфортов были на уровне плеч пропадавшего за большим столом коренастого Кирилова, так что казалось, будто государь стоит на плечах Кирилова и держит его голову между каблуками со шпорами.

Кирилов угрюмо смотрел на Клеточникова, пока тот шел от двери к столу. Когда' Клеточников подошел, Кирилов, не предложив ему сесть, молча протянул какую-то тетрадь. Собственно, это была не тетрадь, а обложка толстой тетради из уплотненной светлой клеенки, обгоревшая с одного края и надорванная по сгибу.

— Что это? — спросил Клеточников, похолодев: он тотчас узнал эту тетрадь, это была та самая тетрадь, которую почти год назад завел Михайлов, после того, как Клеточников поступил в канцелярию агентуры, а когда она кончилась, ее, как тогда сказал Клеточникову Михайлов, положили на хранение в надежное место. Клеточников взял обложку в руки и прочитал знакомую надпись: «Сообщ. агента». Обложка обгорела именно с того края, где была надпись, и надпись частью пострадала, но все-таки ее можно было прочитать.

— «Сообщ. агента… Сообщения агента», — прочитал вслух и расшифровал надпись Клеточников. Он вопросительно посмотрел на Кирилова и спросил как бы со сдерживаемым любопытством, показав Кирилову на надпись: — Что же это значит?

— Это значит, — помолчав, медленно произнес Кирилов, не спуская с Клеточникова холодного, недоброго взгляда, — это значит, что среди нас есть предатель.

И умолк с холодной, зловещей многозначительностью.

«Неужели что-то ему известно или пугает? — соображал Клеточников. — А если пугает, значит, в чем-то подозревает?»

— Кто же этот предатель? — спросил Клеточников спокойно, опять-таки как бы с умеренным, пожалуй, вежливым любопытством.

Кирилов, сидевший до этого в грозной, напряженной позе, навалившись грудью на стол, как бы подавшись к Клеточникову, как бы нацелившись схватить его, теперь расслабился, вздохнул и с видимым облегчением откинулся на спинку кресла.

— Хотел бы я знать, кто он, — глухо сказал он и небрежно отшвырнул принятую от Клеточникова обложку на край стола, где лежали кучкой еще какие-то полуобгоревшие клочки бумаги.

«Пугал», — с облегчением подумал Николай Васильевич.

— Вот все, что удалось захватить, — продолжал Кирилов. — Большой таз перемешанного пепла и эти клочки. Они жгли бумаги, пока эти болваны полицейские торчали на лестнице. Выстрелов испугались. Ждали жандармов, чтобы ворваться в квартиру.

Теперь Клеточников понял: надежным местом, куда Михаилов положил на хранение клеенчатую тетрадь, была подпольная типография, и типографщики, когда пришла полиция, выстрелами остановили полицейских, чтобы успеть сжечь тетрадь и другие важные бумаги.

Но как была обнаружена типография? Клеточников так и спросил Кирилова, и Кирилов ответил с большой неохотой: «Случайно». Потом в двух словах объяснил. Из его объяснений и из того, что самому Клеточникову было известно, выстроилась такая история. Еще в декабре при обыске у студента-радикала Мартыновского, точнее обычной полицейской проверке паспортов, околоточный, производивший проверку, заметил под кроватью Мартыновского чемоданчик, который чем-то его заинтересовал, может быть тем, что был из дорогой кожи, не по состоянию бедного студента. Околоточный потребовал открыть чемоданчик. Мартыновский, который, возможно, и сам не знал, что в чемодане (позднее Клеточников узнал, что так и было, чемоданчик оставил у Мартыновского на хранение на одну ночь Порфирий Николаевич, не предупредивши его о содержимом), открыл чемодан — он оказался битком набит фальшивыми паспортами, печатями, бланками для изготовления разных документов, и между ними был список с брачного свидетельства супругов Лысенко из Саперного переулка, тех самых, которые теперь оказались не Лысенками, а хозяевами подпольной типографии нелегальными Бухом и Ивановой. Больше месяца, однако, прошло, прежде чем этот список привел полицию в Саперный переулок, и все это время супруги Лысенко были вне подозрений градоначальника Зурова, державшего обнаруженные документы у себя: Зуров, которому участковая полиция аттестовала супругов Лысенко как людей солидных и благонамеренных, решил, что копия брачного свидетельства либо списана радикалами с подлинного документа, хранившегося у супругов в Саперном переулке, либо добыта в духовной консистории, которая выдала документ, и не спешил провести обыск или хотя бы проверку документов в Саперном. Вот, желчно комментировал это обстоятельство Кирилов, можно судить о том, способна ли полиция эффективно действовать без Третьего отделения и корпуса жандармов — на одном глупом счастье (Кирилов назвал факт обнаружения типографии полицией «глупым счастьем Зурова») далеко не уедешь. Теперь надо вступать в глупую переписку с Зуровым, которого это глупое счастье (Кирилов был сильно раздражен и не выбирал выражений) нелепо вознесло во мнении Зимнего дворца.