Онега

До следующей деревни наш маленький отряд эскортирует тот самый паренек, что пришел первым к часовенке. Он бежит, спотыкаясь, не отрывая любовного взгляда от ружья в зеленом чехле, которое висит на плече Бори Филева.

Оно не такое обширное, как озеро Лача. Оно сплошь состоит из заливов, которые по-местному называются лахтами. Много островов. Есть острова, где расположились деревни с полями, лугами, покрытыми стога ми сена. Есть остров-кладбище. На всем острове одно деревенское кладбище, и ничего более. Есть просто необитаемые острова — лес, и ни признака жилья… Издалека Кенозеро нам представляется какой-то обширнейшей деревенской Венецией, где вместо, каналов широченные заливы, вместо гондол северные лодки с нестеровских картин.

Наконец-то мы добрались до него! Вечер, небо хмурится, обещает дождь, вода поплескивает о борта лодки ленивыми, свинцовыми волнами. Нас везет председатель сельсовета — на нем матросский бушлат, мичманка, держится скромно, с достоинством. Лодка у него не старинного покроя, а обычная моторка, выкрашенная небесно-голубой краской, по борту горячей киноварью выведено «Голубка». Стучит мотор, оставляя за собой пенный след, время от времени в нос ударяется крупная волна, обдает нас мелкими брызгами.

Юра Коринец по-своему приветствует Кенозеро. Словно флаг, он разворачивает свой спиннинг. Мотор приглушается, лодка идет на малых оборотах. Юра сидит в своем плаще и соломенной, не по погоде шляпе, нахохленный, серьезный, вытирает время от времени капли брызг со щек и усов. Он с терпением завсегдатая рыболова ждет, но ждать приходится недолго.

— Есть! — Он привстает, торопливо начинает крутить катушку спиннинга. — Кажется, зацепило, черт возьми!.. Нет, есть!

Жилка спиннинга напряженно дрожит, тонкое бамбуковое удилище гнется.

— Большая… Упирается…

Мы все возбужденно шевелимся, качаем лодку, лезем, как всегда в таких случаях, — с ненужными советами.

И вот на поверхности воды показывается крутая спина большой рыбы. Мы шумим:

— Щука!.. Ого!.. Юра, дорогой, поспусти леску, води, води! Утоми ее, проклятую!..

— Уйдет! — говорит хозяин нашей лодки и берется за ружье. — Дайте-ка ударю!

Тот не рыбак, кто, держа в руках рвущуюся лесу, допустит вмешательство. Юра возмущенно трясет своей шляпой, травит с катушки жилку. Щука уходит в глубину. С величайшими предосторожностями, по всем правилам рыболовецкого искусства подтягивается добыча. И над водой появляется темный, как сама вода, как илистое дно озера, большой окунь. Щуки с крутой спиной, которую все так отчетливо видели, нет.

На боках окуня глубокие следы зубов — страшная хватка широкой пасти. Все ясно: окунь схватил блесну, щука позарилась на окуня, держала до тех пор, пока опасность не стала явной. Вместо громадной щуки — всего-навсего окунь! А рыбацкое счастье было так близко.

Хозяин лодки утешает Юру Коринца:

— Маленькая рыбка лучше большого таракана, мой отец всегда так говорит.

Его отец — известный охотник, на его счету ни много, ни мало — шестьдесят восемь убитых медведей. Шестьдесят восемь! И этот человек, как уже сговорились, будет возить нас по Кенозеру.

Через час мы с ним встречаемся. В низкую горенку, скупо освещенную лампой, входит босиком, в нательной навыпуск рубахе внушительных размеров мужчина. Склонив коротко остриженную голову, он оживленно с нами здоровается. Наши руки тонут в его широченной, твердой ладони.

Но болтать некогда, время позднее, пора спать. Завтра начнется первый день на легендарном Кенозере. Острова необитаемые, деревни на островах, кладбище на острове, лахты, щуки, хватающие окуней величиной с добрый лапоть, и общество бывалого охотника, убившего почти семь десятков лесных хозяев… Есть на что поглядеть, есть что послушать…

Что-то упоминали про ручеек, где рыбе тесно, где она хватает за голый крючок… Там возле ручья стоит лесная избушка…

Не в сказку ли попали?

Мы засыпаем под шум ветра, бросающегося с Кенозера на деревеньку Глущево.

Еще в селе Коневе в районной газете мы прочитали маленькую заметку. Тогда я не обратил на нее особого внимания, не сохранил, потому пересказываю своими словами.

Один колхозник (называется его фамилия) ехал по озеру на лодке. Неожиданно на берегу он увидел медведя, преспокойно занятого своим делом. Ружья у колхозника не было, он захватил с собой лишь топор. Тем не менее он не свернул в сторону, а подплыл поближе и крикнул на зверя. Тот от испуга поспешно забрался на дерево и с досадой стал разглядывать назойливого гостя, выжидая, когда тот уберется восвояси. Но человек вылез на берег и принялся рубить дерево… Нагруженная медвежьей тушей береза затрещала и рухнула в воду. Совсем перепуганный медведь поплыл на середину озера, а человек вскочил в лодку, схватился за весла и бросился его догонять. В стороне от берега, среди лесного озера разыгрался короткий бой. Медведь не собирался дешево продавать свою шкуру. Он распорол плечо человеку, сорвал кожу с шеи, но человек крепко держался за густую шерсть. Лодка судорожно-качалась, а топор поднимался и опускался на медвежий череп. Человек победил, звериная туша была подтащена к берегу.

Маленькая иллюстрация к обычаям этого лесного края. Среди глухих лесов у людей сохранился азарт первобытных охотников, и если в руках топор, то этого вполне достаточно, чтобы не отступить перед лесным властелином, а сойтись с ним вплотную — звериная морда и страшное человеческое лицо.

Немало встречается по деревням мужчин, у которых медвежничество стало второй профессией. А среди всех них самый известный, самый удачливый, местный академик среди медвежатников — Иван Васильевич, наш новый знакомый. Правда, теперь он уже редко ходит на медведей — как-никак пятьдесят шесть лет, да и сказывается ранение в голову — нет, не от медвежьей лапы, а от осколка, полученного на фронте.

Мы ожидали встретить лесовика, человека немногословного, углубленного в себя, а Иван Васильевич оказался общителен и, больше того, болтлив. Может быть, он, как большинство, охотников, любит преувеличивать. Может быть… Хотя наверняка его долгая охотничья жизнь и без прикрас богата необычайными происшествиями.

Можно верить или не верить, что девятилетним мальчишкой он убил сразу пять зайцев, что одним выстрелом из ружья уложил восемь уток. Можно сомневаться в том, что он однажды схватил руками медведя-пестунка и перебросил его через себя на колоду («Сподручный, дружочек, медведь попался…»), другим же, более трагичным, я бы сказал, более неправдоподобным его рассказам, я верю. В них всегда есть деталь, эпизод, какие трудно выдумать и профессиональному сочинителю, а тем более Ивану Васильевичу, не наделенному богатой фантазией.

Вот один из случаев.

Матерая медведица вырвалась из капкана, оставив в нем свою лапу. Иван Васильевич догонял ее. С ним был напросившийся на охоту один знакомый, никогда еще не ходивший на медведей.

Несмотря на раненую лапу, медведица быстро бежала. Товарищ Ивана Васильевича отстал, то ли оттого, что в темноте сквозь чащи, буераки, топь трудно поспеть за медвежатником, то ли просто от страха — раненая медведица опасна.

И вот зверь загнан, у него нет уже сил бежать. За спиной матери медвежата, боль от оторванной ноги приводит в бешенство, медведица поднимается на дыбы. Иван Васильевич выпускает один заряд, второй, но медведица не падает. Ступая на кровоточащую култышку, ревя от боли и ярости, она движется на охотника. Два патрона всегда наготове, они в левой руке. Решают мгновения, — ломая кусты, медведица прет навстречу, сейчас она будет рядом. Надо успеть втиснуть в стволы патроны, выстрелить. Не успеешь — остервеневшее животное навалится, сорвет голову, изомнет кости в крошево… А патрон заело, ружье не закрывается. Медведица рядом… Иван Васильевич отбрасывает в сторону ружье, выхватывает из-за пояса топор, размахивается и кричит на медведицу. Как кричит?.. Можно представить, что в этом крике была яростная свирепость не человека — такого же могучего, такого же затравленного зверя. Крик злобной ненависти в темном лесу! И на этот крик за спиной Ивана Васильевича, как эхо, отвечает тоже дикий, испуганный вопль отставшего товарища…