Тихая пристань

Нет, он прямо не звал его домой. Но когда пришла весть о смерти отца, Николай сам понял: место его в родном селе, в кузне.

— Приехал, день-другой передохнул, порыбалил на Шаче — и вот… Работешки, видишь, сколь, — как бы оправдываясь, говорил он.

Еще узнал: Николай женился. И жена досталась ему ладная, работящая. Недотрогой считалась, всех ухаживателей отшивала от себя. Были среди них красавчики, кровь с молоком. Но выбрала она корявого Николку. Когда он рассказывал о своей Ниночке, то глаза светились, а улыбка как бы сглаживала все оспинки на лице.

Мы расстались с ним на другой день.

И больше не довелось нам встретиться. В первый же день Великой Отечественной войны он был призван в Действующую армию. Где-то на немецкой земле коваль, сын коваля, сложил в последних боях с гитлеровцами свою добрую голову.

На воротах кузницы, как писали мне из деревни, опять повис замок. А кругом буйствовала трава. Выросла она и на тропе, что вела к воротам, и в станке, где ковали лошадей.

И снова навалилась на сердце тоска. И никто уже, думалось, не развеет ее. Ведь род юровских ковалей кончился навсегда.

…Я возвращался из дальней сибирской командировки. На рассвете наш поезд неожиданно остановился на какой-то маленькой станции среди полей. Я взглянул в окно и невольно подскочил: Казариново! Так это ж всего в двенадцати километрах от Юрова.

Не раздумывая, подхватил чемоданчик — и вон из вагона, тихого, еще не пробудившегося. А через час с небольшим был уже в Юрове, последние километры проехал на попутном грузовике.

Откровенно говоря, я не сразу узнал деревню. Восточный край ее, называвшийся по множеству молодых мужиков мужским, исчез. Начиная с дома кузнецов Ковалевых не оставалось ни одного, как будто их вовсе и не бывало.

Не нашел я и отчего дома. Он входил в вышеназванный восточный край. Шофер еще в дороге сказал, что наша изба простояла дольше других, до самой смерти стариков.

Я стоял на месте дома. Вот тут на зеленой лужайке, где была скамейка, отец любил после пахоты ли, молотьбы или других работ посидеть минуту-другую, выкурить цигарку крепкой махорки. А там, немного подальше, был сеновал, где я когда-то спал, откуда слышал и звуки материнских шагов, и звон кузнечных молотков.

Двое парней прошли мимо меня, оглянувшись, поздоровались запоздало. Я не знал их, хотел спросить чьи, но они уже были далеко.

Постояв, я пошел за околицу, к прогону. Хотелось увидеть кузницу. Шагал тихо: где-то в глубине души еще теплилась надежда услышать привычный перестук молотков, хотя и знал, что стучать некому.

И верно, околица молчала. Лишь по тополю, теперь уже высокому, кипевшему густой листвой, узнал былое место кузницы. Тополь этот, посаженный руками Николая, был как бы живым памятником и ему, и отцу, и их кузнице.

Не помню, сколько пробыл я у тополя. Меня окликнули неожиданно подошедшие бригадир, чубатый дядя Филя в изрядно поношенной солдатской гимнастерке, оставшейся, наверное, еще после войны, и Евдокимыч, седой сухонький старик, которого я знал еще как первого здешнего избача.

— Жалко? — спросил бригадир, ставя перед собой мерку-треугольник.

— Да.

— А чего? — простодушно возразил он. — Ведь кузница-то была не ваша. Ваш-то только дом.

— Не мой, а отцовский. И не из-за него я приехал.

— В таком разе я не понимаю тебя, — развел бригадир руками.

Некоторое время он ощупывал карманы, ища папиросы. Достав помятую пачку «Севера», протянул мне:

— Закурим?

Я отказался. Дядя Филя вздохнул. Во вздохе этом было невысказанное чувство досады. С минуту он молчал, разглядывая меня, забыв даже о папиросе. Потом ткнул ее в рот, нажал на колесико зажигалки, затянулся и вдруг взял меня за руку:

— Вот как: приехал гость, а я и за стол не веду. Пошли-пошли! Евдокимыч, ты тоже с нами.

Теперь он тянул нас обоих. Я сказал, что хочу походить по знакомым тропам, и он высвободил мою руку.

— Тогда после. А я тем временем соображу… Вон мой дом, у черемух, — суетился дядя Филя.

Евдокимыч тоже пошел со мной. Мы пересекли льняное поле, все в таком густо-голубом цвету, как будто оно впитало в себя без остатка нежную яркость неба; прошли мимо уже налившейся ржи, склонившей тяжелые колосья к тропе, и спустились под гору, где шумел трактор, таща за собой многокорпусный плуг и сцеп борон. Сочные пласты мгновенно разрыхлялись боронами. В них я и впился взглядом. «Не те ли, подумал, что ремонтировал Николай?» Я даже побежал за трактором, так хотелось мне, чтобы догадка подтвердилась. Нет, эти были новые, с еще не стершейся заводской краской.

Вернулся к Евдокимычу. Тот непонимающе глядел на меня. Наверное, я показался ему странным. Но, не сказав ни слова, он терпеливо пошел дальше со мной. Я решил заглянуть еще на Шачу, куда водил нас Николай купаться и учил, как спускаться на большой глубине на дно, чтобы непременно достать горсть земли. Тот, кто этого не мог делать, считался у нас трусом. В наказание Николай отказывался ковать таким ножи.

Мы долго бродили. Евдокимыч, несмотря на возраст, был еще легок на ногу, но, как и прежде, оставался несловоохотливым. Отвечал коротко, отрывисто. Жил он в соседнем селе. Потихоньку, без резвости, как он выразился, писал историю его. Когда зашел разговор об этом, Евдокимыч оживился. Стал называть имена тех, кто уже описан. Был среди них и Андрей Павлович.

— А Николай? — спросил я.

— О нем я еще мало знаю. Да он и не столь уж причастен был к селу. Ковал больше для своего Юрова.

— Зря вы так, — упрекнул я Евдокимыча. — Он жизнь отдал — вот его причастность и к Юрову, и к селу.

Мы не закончили разговор, как услышали голос дяди Фили:

— Где запропастились? Чай стынет. Завтракать!

Догнав, дядя Филя повел нас в деревню. Но на полпути вдруг обернулся к Евдокимычу:

— А передачу показали ему?

— Нет, — ответил тот.

— Ну, как же… — посетовал дядя Филя и скомандовал: — За мной!

Вывел он нас к линии электропередачи, где молоденькие монтеры навешивали на столбы провода. Высокие, на бетонных подставках, столбы шагали откуда-то из леса через поле, к западному краю деревни.

— Как? — подмигнул он мне.

— И верно, что скажешь? — подхватил Евдокимыч, улыбнувшись.

Электричество, конечно, — это здорово. Глухая в прошлом лесная деревня — и нате вам! — свет не обошел и ее. Как же было не погордиться этим и бригадиру, и бывшему избачу!

— Хорошо, хорошо! — ответил я.

Дядя Филя посмотрел на меня и сбоку, и прямо в глаза.

— А радости-то в глазах не вижу, — заметил он.

Что было ответить ему? Я промолчал.

На душе у меня все еще было смутно, и словами это я не мог объяснить.

— Ладно, пойдемте чаевничать, — сказал Евдокимыч.

Он-то, казалось, понимал мое состояние.

Мы недолго задержались у бригадира. Сразу после завтрака его вызвали на луга, к стогометальщикам, а мы с Евдокимычем пошли в контору. Была она в нескольких километрах от Юрова.

Перед тем как уйти, я снова оглянул опустевший край деревни и еще постоял у бывшей кузни.

Евдокимыч не торопил меня. Только спросил, когда уеду домой. Я сказал, что сегодня же, лишь побываю в конторе.

— А может, на рыбалку сходим? Окунь на Шаче клюет. Ушичку бы…

— Нет!

За перелеском на горушке показалась и центральная усадьба. На самом верху желтел обшитый тесом дом конторы. К ней вели два ряда деревянных домов. Среди них были домики со свежей кровлей, с новыми крылечками, с подрубленными нижними рядами.

— Хорошая примета, — проговорил Евдокимыч.

— Какая?

— А вон новенькие-то крыши. К земле привязываются люди.

Поодаль, от усадьбы сверкнула переплетом окон продолговатая каменная постройка. Из железной трубы струился дымок. Точь-в-точь как в бывшей кузнице юровских ковалей. И эта постройка приковала к себе мой взгляд.