Вьюга

Началось бегство. Торопливо сбивали гурты; встревоженно мычали коровы, блеяли овцы, ошалело брехали собаки; скотину надо было как можно скорее угнать от войны — в глубь песков — подальше от железной дороги.

Грузили на арбы добро, вьючили на ишаков продовольствие, соль, посуду. Ценные вещи — ковры, украшения — прятали, зарывали.

Мурсал-ага, старейшина того ряда, в котором стояла кибитка Пермана, был человеком зажиточным. Пока он закопал добро, пока уложил на арбы все, что счел нужным взять с собой, пока усадил обеих жен и всех ребятишек, соседи давно уже уехали. Только кибитка Пермана одиноко стояла посреди брошенного становища.

— Постой-ка, — сказал Мурсал-ага арбакешу, — Пермана надо поискать…

— Чего он тебе понадобился? — проворчала с арбы старшая жена. — Видишь, не собирается. Не хочет он уезжать!

— Так у него ж парнишка занемог… Надо сказать, чтоб с нами ехал. Нельзя ж вот так — бросил, и все. Ведь сюда большевик идет!

— А он что — маленький, сам не соображает?

— Мало ли что… Все-таки родственник…

— Родственник!.. — Женщина недовольно натянула на рот яшмак [2], отвернулась было, но не выдержала и опять принялась за свое: — Если он родственник, чего ж он тебе не помог? Ты с утра пуп надрывал, добро в джугару таскавши, — он что, не видел?! Садись, поедем!

— Вот что. Я сейчас принесу Мереда. Положим мальчика сюда, на арбу.

— Ты в своем уме?! Да я сейчас же слезу! И детей сниму! От него зараза! Хочешь, чтоб твои дети заболели?!

— Не бросать же им больного ребенка… — не глядя на жену, пробормотал Мурсал-ага и направился к кибитке Пермана.

— Зачем бросать? — закричала вдогонку жена. — Пускай все остаются. Добра у них — на курицу навьючить, а сами в джугаре отсидятся!

Мурсал-ага обернулся, нерешительно поглядел на арбу, потом — на кибитку Пермана.

— Давай хоть старуху захватим…

Жена сердито взглянула на него и, закрыв рот яшмаком, отвернулась.

Сердар стоял рядом и молча слушал их разговор. В кибитке тоже все было слышно. И когда Мурсал-ага велел Сердару позвать отца или бабушку, Перман сам вышел из кибитки.

— Ты, стало быть, с детишками останешься, — не глядя на Пермана, сказал Мурсал-ага. — Больной, ничего не поделаешь…. Если, не приведи бог, солдаты, в джугаре спасайтесь… А мать твою я возьму. Скажи, чтоб садилась на арбу.

— Спасибо. Считай, что она уже на арбе.

— Ну нельзя так, сосед. Пусть хоть старуха едет.

— Езжайте, езжайте!

— И чего ты упрямишься, Перман?..

— Долго ты его умолять собираешься?! — не выдержала старшая жена. — Не маленький, знает, что делать. Садись да поедем!

— Нишкни, дурная баба! — Мурсал-ага грозно поглядел на жену и обернулся к Перману: — Давай тогда младшего твоего заберем. Садись, Сердар!

— Сердар тоже никуда не поедет. Останемся всей семьей. Что будет, то и будет. А вы езжайте. Не задерживайтесь… — Перман повернулся и пошел к кибитке.

Арба медленно тронулась с места. Сердар стоял на дороге и смотрел вслед уезжавшим. Потом сел на землю, взял палочку и стал рисовать какие-то линии, прямые и изогнутые, — получился казан. А сбоку написал: «Самый, мой близкий родич — мой казан». Сразу и не поймешь, с чего мальчику взбрело на ум рисовать казан и почему вспомнил он эту пословицу… Может быть, именно сегодня, сейчас он впервые понял ее смысл?..

Широко раскинувшееся село опустело, затихло. Не мычали коровы, не блеяли овцы, не слышно было человеческих голосов. Только выли брошенные хозяевами собаки.

Сердар вошел в кибитку. Поглядел на брата… Меред весь горел, лицо у него было багровое, губы потрескались.

Он тяжко, прерывисто дышал и все время просил пить. Бабушка то и дело подавала ему воды — вода была сырая, из арыка…

Сердар сел возле бабушки, вздохнул. Старушка на мгновение перестала обмахивать Мереда, одной рукой прижала к себе Сердара и сказала:

— Вот так, детка, все уехали, а бедняку, видно, пропадать… Стрельба-то все ближе… — Старушка встревоженно глянула на Пермана. — Как бы большевики эти не накрыли нас тут…

— Ну, а что можно сделать?..

— Если в джугаре его спрятать?

— Да он и тут, в прохладе, еле дышит. Пропадет он там на жаре!

— Да ведь большевики-то вот-вот…

— Это конечно…

— Давай вот что, сынок. Возьми-ка ты Сердара, укройся с ним в арыке, а я с Мередом останусь. Какие они ни есть, большевики эти, а ведь люди же. Неужто старуху с больным дитем не пощадят?

Она не успела это сказать, как послышались шаги. «Все! Большевик идет!» — прошептала бабушка, вся помертвев.

Дверь отворилась, и в кибитку заглянул молодой парень с винтовкой на плече.

— Вам что, жизнь надоела? Чего сидите?

— Да что ж делать-то, миленький! Не можем мы подняться — больной у нас.

— Бегите! Бегите, пока не поздно!

— Да куда? Куда бежать-то?

— Куда глаза глядят! Большевики подходят! Все жгут все рушат! Всех убивают: и людей, и собак, и скотину!

— Да что ж они, не люди?!

— Какие там люди! Дэвы одноглазые! — парень припал ртом к ведру с водой и стал жадно пить. Вытер рукавом губы, поднялся и уже в дверях повторил: — Бегите! Бегите, пока не поздно!

— Дядя! — вдогонку ему крикнул Сердар. — А ты разве не большевик?

— Э, дурень! Был бы я большевиком, стал бы я с вами разговоры разговаривать! Пристрелил бы — и вся недолга!

Парень быстро вышел из кибитки. Со всех сторон на него бросились собаки. Не останавливаясь, он на ходу пристрелил одну. Во вторую не попал. Собаки разбежались…

Чем ниже клонилось к закату солнце, тем чаще мимо кибитки проходили люди с винтовками. Они шли и поодиночке, и по двое, по трое… Все они бежали от большевиков. Бабушка уже устала слушать рассказы о зверствах большевиков, она смирилась с судьбой, мысленно отдав себя и свою семью на милость божью. Решили не прятаться, сидели в кибитке возле больного мальчика и ждали, что будет.

Ночью стрельба прекратилась, а с рассветом пушечные залпы послышались уже с другой стороны. Они становились все глуше и постепенно затихли.

— Бабушка, не стреляют больше… — сказал Сердар.

— Да, сынок, не стреляют. Большевики вперед пошли…

— Вперед… — Перман безнадежно махнул рукой. — Мары-то у них в руках остался. Не миновать нам беды… Слышал, что джигиты вчера говорили?

— Я слышал, только… Неужели они всех, всех убивают?!

— Спаси нас, всемилостивый! — воскликнула бабушка.

Меред вздрогнул от ее выкрика, мутными невидящими глазами оглядел кибитку и снова смежил веки.

— Аллах милосердный! — тихонько бормотала бабушка. — Всю жизнь свою я всякий вечер открывала дверь, чтоб кибитку не миновало счастье. Как же так получилось?.. За что караешь нас, всеблагой?

Да, старая, не зашло счастье в нашу кибитку. — Перман сокрушенно покачал головой. — Даже и сверху не заглянуло. Сидим беззащитные, как бараны. Любой может прийти да пристрелить… Может, и правда уйти? Унесем Мереда в джугару!.. Пойду погляжу, как там…

Перман вышел на улицу и очень быстро вернулся.

— Двое каких-то ходят! В кибитках двери ломают! Спасаться надо!

Он бросился к Мереду, хотел поднять.

— Не тронь! — бабушка отстранила сына. — Помрет он, если тормошить будем! Бегите с Сердаром, я тут! Не сделают они мне ничего! Бегите, бегите! — повторяла она, выталкивая Пермана из кибитки.

Тот ухватил Сердара за руку, они бегом миновали шалашик, стоявший против кибитки, и бросились в заросли джугары.

Оттуда, из джугары, им было хорошо видно, как два военных человека, один высокий, другой низенький, с винтовками за спиной ходили по их порядку, одну за другой взламывая двери кибиток. Подсунут под замок лезвие топора, повернут, замок и отскочит. Делали они это умело, быстро, видно, наловчились. Открыв дверь, они ненадолго исчезали в кибитке, а через некоторое время выходили и брались за следующую дверь. Перман не видел, как они обшаривали сундуки, но не сомневался, что именно этим занимаются в кибитках солдаты.