Том 2. Брат океана. Живая вода

— И с отцом примешь?

— Это с каким? Старый лоцман думает бросать порог?

— Нет. — Егор кивнул на Яртагина. — С ним.

— С ним? — Феоктистов закрыл лицо сеткой. — Комары проклятые! — Шага на два отступил от Егора. — Жена. Отец. Ха! Не нашлось тебе русской?! Каютка, знаешь, на троих-то мала будет, — и уехал.

V

Северное лето кратко, как взмах птичьего крыла. Уже в начале сентября небо стало высоким и льдистым, с зеленоватой поволокой, а со второй половины месяца каждую ночь падал иней и держался до полуден; к концу месяца в заливах зазвенел ледок, разбиваемый волнами.

Ушел наверх Феоктистов, велел гудеть отход и Ландур. В тот же день все рыбаки съехались в главный стан, острова опустели, лишь кое-где продолжали чадить не залитые второпях костры.

На островах была каторга: сначала день и ночь пекло незакатное солнце, потом пронизывали до костей дожди и ветры, не утихая ныли у рыбаков простуженные ноги, люди кашляли кровью, а работа, как река, шла без остановок — валился наземь один изнеможенный работник, его место сейчас же заступал другой.

На стане шла погрузка, с берега на пароход в три потока катили бочки с солониной. Пришлось катать и Яртагину с Игаркой. Но это ничего, всего один день, а завтра — расчет, свобода!

Прогудела по палубе последняя бочка. Ландур поднял рупор:

— Убрать сходни!

Подхваченные расторопными матросами сходни взмыли на палубу. Ландур повернул рупор к берегу, к толпе озадаченных рыбаков.

— Чего стоите, орда немытая?! Чальтесь! Расчет будет дорόгой.

— Хо! — вздохнул Яртагин. — Расчет дорόгой, знаем… — и уныло поплелся к лодке.

Восьмые сутки поднимается пароход вверх по реке. За все время были только две стоянки: брали дрова. По пятам за пароходом гонится зима, берега уже окаймлены сплошными закраинами, раза два падал снег.

Пароход идет серединой реки, где быстрее и выше хлещет волна, но и тут густеет сало, липнет к бортам, к рулю, к буксирам. За пароходом — длинный хвост рыбацких лодок: скоро Курейка, тысяча верст от Бреховских островов, а хозяин еще не приступал к расчету. Когда проходили Дудинку, долганы ездили за расчетом на пароход, но хозяин даже не вышел из каюты, матросы тумаками вытолкали рыбаков обратно в лодки. С той поры долганы молчат, тоскливо поглядывают назад, где остались родные места. В усталых глазах одна упрямая дума: «Будем погибать. Река вот-вот станет, придется раскидывать шалаши где-нибудь у Туруханска, потом, когда лед окрепнет, пробираться домой пешком, кому на Хантайку, кому на Баганиду, кому на Пясино. Придется погибать».

Смерть уже пришла в лодки: у долгана Вакуйты умер новорожденный первенец-сын. Труп в лодке — лежит среди живых. Мать как-то ночью недоглядела, и голодные собаки отгрызли у мертвого ребенка два пальца на руке и ухо.

Вдалеке, сквозь пасмурный день, собаки Яртагина распознали родной мысок и забрехали. Яртагин выполз из-под тряпья, где спасался от ветра и от холодных брызг, которыми забрасывали лодку пароходные винты, поднялся во весь рост, сложил трубой ладони и крикнул: «Хозя-яин, давай расчет!»

Ветер перехватил Яртагину горло, старик закашлялся и уполз обратно в тряпье. Игарка даже не взглянул на мысок, все борется с водой, которая восьмые сутки хлещет через борт в лодку.

И в лодке Большого Сеня забрехали псы, и Сень долго кричал сквозь ветер и шум реки: «Хозяин, расчет!» — но ответа не дождался.

Наконец Игарка вычерпал из лодки воду, Нельме велел встать к кормовому веслу, сам взялся за бортовые. Почуяв сильные, опытные руки, лодка быстро догнала пароход. Игарка бросил чалку на кнехт и — к Ландуру, прямо в каюту.

— Давай расчет, мы приехали.

— Ты у меня не работаешь. — Ландур скрипуче хохотнул. — Свет-то велик. Забыл?

— Расчет Яртагину.

— А… Слышал, что ты женился… Там, у порога, вашим-то сказывать аль нет?.. Ты сядь! Поговорим, погреемся. — Ландур сунулся к шкафчику, налил два стакана водки. — Лучше, пожалуй, смолчать. Ширяевы — народ почетный, гордый, в доме невеста… Ну, благословясь!..

Егор отодвинул стакан.

— Расчет!

— В Туруханске. У меня самоеды и долганы не рассчитаны.

Егор набил и торопливо, по-голодному, высосал трубку, потом молча вышел и — знакомыми лестницами, коридорами, прямо к якорю. Якорь с визгом ухнул в реку, в трюме покатилось что-то гулкое и так ударило в борт, что пароход весь дрогнул, вплоть до трубы. На палубе, в кубрике, в машинном отделении, по лестницам барабанной дробью загукали каблуки. Егор выхватил весло из бортовой шлюпки.

— В воду мерзавца, в воду! — кричал Ландур. Матросы топтались на месте и, сощурившись, поглядывали на шлюпочное весло в руках Егора. Ландур вдруг стих, начал шарить по карманам.

— Всем, всем. Самоедам, долганам… всем расчет! — требовал Егор и грозился веслом.

В это время из-за борта высунулась Нельма.

— Игарка!.. О, Игарка!..

— Разбойник твой Игарка! — крикнул Ландур и сбросил с кнехта чалку.

Лодка, подхваченная течением, быстро пошла вниз. Нельма в страхе за Игарку позабыла, что у лодки есть весла, стояла, подняв руки, и все повторяла:

— Игарка, Игарка!

— Весла! — кричал Игарка. — Весла! — и потрясал веслом от шлюпки. Когда наконец Нельма поняла его, Игарка бросил весло и прыгнул в воду.

Между Курейкой и Дудинкой, на левом берегу Енисея, Егор с Яртагином поставили шестиаршинную избенку, Нельма зажгла светец, — и скоро по всему северу, от Туруханска до моря стало известно, что появилось новое зимовье, Игарка. Потом и вся местность кругом стала зваться Игарка.

Строились поздней осенью. На берегах и на реке лежал глубокий снег. Место выбирал Яртагин по памяти, и, когда сошел снег, оказалось, что не ошибся: оно было удобное и богатое. Берег внизу отлогий, песчаный, удобный для неводьбы. В лесу за избенкой посверкивали озерки, туда в полую воду заходило много рыбы. По полянам росла брусника и голубика, на кочках — грибы. Напротив зимовья, у правого берега Енисея, был порядочный лесистый остров, за ним — неширокая спокойная протока, где можно было неводить в любую погоду. Весной на берега и на остров налетало много уток, гагар, гусей. В лесу над протокой в первое же лето Игарка не раз замечал медведей и росомах.

Первым на огонек нового зимовья пришел Вакуйта. Из Туруханска, куда завез его Ландур, он пробирался в родные места на Пясино, там у него стоял зимний чум и в стаде соседа паслись четыре оленьих головы.

Вскоре после младенца-сына у Вакуйты умерла и жена. Вакуйта зашил оба трупа в одну малицу и спустил в реку, одному было невозможно уберечь их от голодных псов. В Туруханске Вакуйта потребовал расчет, а Ландур вспомнил за ним какой-то старый долг. За рубль серебром продал Вакуйта летний шалаш, лодку и побрел домой. За ним шла хромоногая собака, она взвизгивала от боли, от голода, от бессильной, еще не утихшей ярости на волков, которые перекусили ей ногу.

Прожил Вакуйта у Игарки неделю, потом благословил гостеприимный дом и пошел дальше. Игарка не удерживал его, накануне он пересчитал свои запасы продуктов и решил: гость уходит в самое время. Пес Вакуйты долго стоял на пороге и лаял вслед хозяину, стараясь доказать, что хозяин поступает глупо — уходит от котла, в котором ежедневно бывает рыба. Но Вакуйта все-таки уходил; тогда побрел и пес, опустив голову, удрученный недоступной его уму тайной человеческих поступков.

Вакуйту сменил Большой Сень, он привез Игарке пачку радужных бумажек от Ландура. Радужные лежали на столе. Сень, Яртагин, Нельма что бы ни делали, — говорили, ели, курили, — а глядели все туда, на радужные. Яртагин с Нельмой никогда не видывали такого богатства. У Большого Сеня случалось богатство и побольше, но так давно, что теперь он сомневался, было ли то счастливое время в действительности, а не во сне или в мечтах.

Игарка тоже поглядывал на радужные и думал: «А за мукой-то придется идти в Туруханск. Дней двадцать проходишь».