Письма к сыну

ПИСЬМО ВТОРОЕ — О ДЕРЕВНЕ УТЯТКЕ

Дорогой Федор! Я обещал тебе рассказать о войне, о своем горьком детстве, но сегодня снова не выйдет. «А почему? — спросишь ты. — Не хватает смелости или что-нибудь мешает?..» Нет, сын, смелость здесь ни при чем. Да и то, что было, не повторится. У человека — только одно прошлое, и второго не будет… Так что, сын, ищи другую причину. А она простая и вся на виду: я ведь почти ничего не сказал еще о нашей деревне Утятке. Здесь — мои корни и мои родные могилки. Да, мой дорогой, у любой реки есть исток, есть начало, а люди ведь — те же реки. И у каждого человека свое течение. Или спокойное, ровное, как дыхание, или могучее, быстрое, точно бежит он с высокой горы, точно в спину бьет ветер.

Горы, море… Вот два слова, которые нас особенно волнуют. Особенно в детстве, особенно в юности. Да и потом, в нашей взрослой жизни, мы не меняем свои привычки. Вот и сегодня у меня с утра хорошее настроение. Я пришел на море, а там собирается шторм. Ветер разносит по пляжу соленые брызги. А потом небо стало темнеть, опускаться, и верхушки гор покрылись тяжелыми тучами. Я смотрел и не верил глазам: неужели это возможно? Море из синего вдруг стало серым и пепельным, и над этим пеплом кружились белые чайки. И так прошел час, может, больше — и дышалось легко, как на утятских лугах. И тут случилось нежданное — едва успел я подумать об этих лугах, как душа запросилась на родину. И только что было легко мне и празднично — и вот уж печаль… А что делать — я не придумываю. На море шторм — красота, а я закрываю глаза и представляю наш утятский домик, наш бор, наш Тобол. И так бы и улетел туда — в родные моста.

Прости, сын, мои сантименты, но ведь прав же я, сто раз прав. Иногда читаешь в книге, что какой-нибудь взрослый парень рвется вон из своей деревни и вот уж бросил мать с отцом, заскочил в проходящий автобус — и поехал, поехал… А куда, а зачем, и что ждет впереди? Ведь не будет ему там ни добра, ни удачи, раз бросил родителей, родную землю бросил, а взамен-то что…

Да, великое это слово — Родина! И с чем только его ни сравнивали, даже всего не припомнишь: и с тихой речкой с песчаным дном, и с белой майской березкой и с такой же тихой задумчивой степью, у которой нет ни конца ни начала… И все это правильно, справедливо. Но только как быть теперь с городским человеком, который видел с детства одни городские дымы и трубы, а потом стал инженером или строителем и своими руками воздвиг в городе еще один новый завод — и заслужил уважение. У такого человека и сны-то бывают индустриальные и совсем без березки. Значит, дело не в привычной природе. А в чем же? Сколько людей — столько ответов. Но в одном ответы сойдутся: для каждого родина начиналась с материнского молока, с запаха хлеба, который он ел, с родительского порога… Ну а как же с той речкой с песчаным дном, с нашей белой березой? Может, забыть о них, отмахнуться?.. Нет, забывать не нужно. Да и заплачена за них очень дорогая цена. И если наши земляки погибли за Родину в тот суровый и страшный час, то каждый из них в свой предсмертный миг увидел жену или сына, мать или дочь, сестру или брата. А кто-то увидел и нашу родную улицу, нашу Утятку. Ведь большая любовь всегда конкретна. И часто безмолвна. Разве не так? И я знаю, уверен, что многие из погибших ни разу в жизни не произнесли это слово — Родина, хоть и умирали за нее в подмосковных и ленинградских снегах. Почему не произнесли? Да потому, что слово это было таким же ясным, как хлеб, как земля. Разве замечает человек, как он дышит?

Как хлеб, как земля, как моя дорогая Утятка. Вообще-то пишется — Утятское. Во время войны это была деревня, а теперь здесь — село, потому на всех картах Курганской области сейчас стоит — «село Утятское». Но я буду называть по-старому — деревня Утятка. Так мне роднее и ближе, да и привыкла душа.

…И вот опять мне грустно — я не могу найти нужных слов. Какое тяжелое наказание — бегать за этими словами, ведь они все время от тебя прячутся, как будто поддразнивают. Вот и сейчас, сын, у меня трудный час — хочу рассказать тебе о нашей Утятке, да боюсь, что не хватит слов. Или придут они, да не те. Но я все-таки отступать не намерен, потому приглашаю тебя на нашу улицу, в мои самые дорогие места. Да, сын, здесь и начались мои первые дни, мое детство и школа, мои первые печали и радости… И вот я смотрю на наши дома и ограды, а ноги сами собой приводят меня к высокому дому на прочном фундаменте, где на вывеске стоит «Утятский сельский музей». И опять ноги сами, как будто что-то слышат и чувствуют, поднимают меня на крыльцо, а сердце мое спешит и торопится, — и я рывком открываю дверь. Сколько раз уж входил сюда, поднимался, и пора бы уж мне привыкнуть, но никак не могу… И вот уж стою подле стеклянных шкафов и перебираю старые газеты и фотографии. Смотрю на полки с книгами и тяжелыми папками — и наконец беру в руки красивый белый альбом. На лицевой стороне альбома написано: «Счастье, здравствуй!» И собраны здесь многие рассказы моих земляков о своей судьбе, о прошлом и настоящем дне. Да, есть в этом рукописном сборнике и странички, посвященные далекой истории. И начинаются они с призыва к читателю: «Будем знать прошлое, чтоб беречь настоящее и ценить будущее». Какие правильные слова! Ты согласен, сын? Ведь живем мы и не замечаем, что каждым прожитым днем творим нашу историю. И люди — тоже история. Так что мы для вас не только родители, мы — живой учебник истории, листай его и много узнаешь… А мы с тобой давай полистаем тот красивый альбом. Правда, наспех листать нельзя. Потому что начинаешь вчитываться в эти рассказы о прошлом, и сразу жутко становится — неужели это было в моей Утятке?.. Неужели мои земляки вылезали из такой нужды, из такого страдания, неужели такой нищей была наша первая школа? Но как не верить, раз говорят очевидцы, говорят документы. И вот давай, сын, все это представим: в низкой избе крестьянина Митрея Родионова темно и сыро, как на дне колодца. На стеклах намерзли сосульки, они мутноватые, грязные и даже не тают. Сильно пахнет табаком, прелым сеном и еще чем-то кислым, прогорклым — так пахнет немытая посуда. Но это не столовая — это все-таки школа, и за тесовым, ничем не покрытым столом сидит до десяти мальчишек. Лица у всех бледные, синеватые, в глазах — ни движения. Они похожи на подсудимых, на приговоренных, а может быть, так и есть… Ну конечно! Перед каждым — раскрытый молитвенник. А возле стола возвышается Ксенофонт — дьячок Утятской церкви. Он в длинной черной рясе, и сам такой же длинный, сутулый, жидкие волосы заплетены в косичку, и она болтается, как морковный хвостик. А мальчишки даже боятся моргать. Дьячок держит в руках плетку и угрожающе наводит ее то на одного, то на другого. Худенький мальчик певуче выводит: «Аз есмь бог…» А потом, немного покашляв и поправив на груди крест, дьячок начинает объяснять новый материал. Он рассказывает, как господь бог создал первых людей.

— Батюшка, — нерешительно поднимается детская фигурка, — а сам господь от кого родился? Я не пойму никак.

— А не понимаешь — помалкивай. А то живо из школы вылетишь… — И дьячок продолжает дальше: — Так вот, у Евы было два сына — Авель и Каин. Авель был добрый, послушный, а Каин — злой и коварный. Он убежал в другую землю и там женился…

— Батюшка, — опять пищит тоненький детский голосок, — а на ком он женился-то, если людей не было?..

— Это что еще за вопрос?! Кто тебя научил?.. Но учти — я не позволю насмешки строить! — И дьячок хватает за волосы ученика и больно бьет его головой о парту. И в это время — звонок. Урок закончился. Малыши переглядываются, а дьячок показывает плеткой на дверь. Значит, можно на перемену, можно передохнуть. Они выходят все вместе и жмутся друг к другу. Так жмутся друг к другу телята перед сильной грозой, перед ветром. Но это же люди, люди! Какая тоска — и нет выхода… Нет, Федор, я не могу больше об этих мальчишках. Мне их жаль, как будто я их давно знаю, давно люблю. А ведь только и было, что я прочитал о них в нашем музее. А потом разыгралось воображение. Но надо ли ему доверять? И все-таки надо, надо, это же наша душа подает нам сигналы. Как же не верить душе. И мы, сын, поверим, потому перелистнем еще страницу в том красивом альбоме. Здесь уже другая запись, другой рассказ. И вот уже в глазах у меня встает красивое и доброе лицо первой утятской учительницы Марии Павловны Епанчинцевой. Сколько же горя видели глаза этой женщины!!