Чаша терпения

— Ты совсем нас забыл, Курбан, не приходишь, — упрекнул его Юнус.

— Некогда, дядя Юнус, — потупился Курбан. — Один, без помощника, работаю. Хоть бы какого-нибудь мальчонку мне… А то и к горну, и к наковальне, и меха раздувать — все один.

— Да, нелегкий твой труд, Курбан. Вижу. Но зачем ты себя так убиваешь?

— Деньги нужны, дядя Юнус.

— Зачем?

— Пока не скажу.

— Может, хочешь купцом стать, лавку открыть?

— Не допытывайтесь, дядя Юнус. Не скажу.

— А много ли накопил? Может, хватит?..

— О чем это вы?

Юнус помолчал, отпил из глиняной пиалы глоток чаю.

— Не убивайся так. Не изнуряй себя. Не надо, сынок.

— Да я ничего, дядя Юнус. Здоровый.

— Ну и дай бог. Прощай пока.

Юнус ушел, а Курбан долго сидел в одиночестве, забыв про лепешку, про чай, про то, что он ничего сегодня не ел, сидел скрестив под собою ноги и все думал какую-то свою, очень нелегкую думу. Наконец он вздохнул, поднялся, достал из заветного места свой зеленый сундучок и принялся считать деньги.

Минуло лето. Прошло, как один день, будто солнце всего раз обошло свой полукруг и опустилось за горизонт.

Все чаше хмурилось осеннее небо, все холодней и темней становились ночи.

Тракт опустел. Редко-редко лениво проскрипит арба, не задерживаясь возле кузницы; проедет мимо верховой, поторапливая свою лошадь камчой; просеменит на ослике грузный человек в чалме, и все едут мимо, мимо. Никто не хочет ни студеной прозрачной воды попить из колодца, никому не надо ни арбы чинить, ни ковать лошадей. Все спешат, все куда-то торопятся — домой, видно, попасть поскорее до непогоды. Лишь не спешат верблюжьи караваны, идут все той же размеренной поступью, тихо, неслышно, как тысячу лет назад. Унылому звону жестяного колокола, висящему на царственной шее переднего верблюда на широкой ковровой лепте, вторит испуганный и частый голосок бубенца или медного колокольчика позади каравана, и по этому перезвону Курбан всегда может сказать — и в полночь, когда лежит, укрывшись халатом за своей перегородкой, и днем, когда сидит, набросив на плечи халат, скрестив ноги и руки, — далеко ли караван или близко, большой он или маленький. Долго-долго слышится в осеннюю пору звук караванного колокола, далеко-далеко…

Зато чаще стали заходить к кузнецу батраки, прогнанные с байских дворов, и в длинных разговорах с ними Курбан коротал скучное осеннее время. Дума у всех была одна: когда сгинут эти проклятые баи и человек за свой труд получит по справедливости то, что он заработал?!

— А то ведь получается так: кто не работает, тот и роскошествует, а кто трудится, как вол, вспахивающий омачом рисовое поле, тот босой и голодный. Когда это кончится? Когда настанет справедливость? — спрашивали Курбана.

— Умные люди говорят, что будет такое время, — отвечал Курбан.

— А где эти умные люди? Ты их видел? Кто они?

— Я ведь тут при дороге живу, сами видите. А по дороге кто не ходит? Все ходят — и умные, и глупые.

Как-то беседу эту прервал Юнус. Он пришел, присел было к общему кругу, выпил ради вежливости глоток чаю, но тотчас поднялся, шепнул Курбану на ухо:

— Решай.

— Что решать, дядя Юнус?

— Зайди сейчас ко мне. Поговорим.

Курбан никого не потревожил из тех, кто сидел у него в кузнице, — как сидели в кругу, так и остались, — а сам ушел вместе с Юнусом.

— Смотри, какой я стал богатый, — сказал Юнус, когда они подошли к мазанке, указывая на привязанного у порога большого горбоносого барана. — А вот еще, — добавил он, входя в полутемную комнатенку и похлопывая ладонью тугой мешок с рисом, стоящий у стены. — Что скажешь, сынок?

Курбан стоял и почему-то все не мог оторвать взгляд от мешка с рисом.

— Дядя Юнус… — сказал он и опять замолчал. У него вдруг пропал голос; Курбан почувствовал это и взял себя за горло, но голоса не было Он вцепился в свой бельбаг и уронил голову на грудь.

Юнус вышел, но тотчас вернулся с чайником чая.

— Садись. Выпей чаю. Успокойся.

Курбан сел, отпил глоток, поставил пиалу на место.

— Значит, свадьба, дядя Юнус?

— Не знаю. Вот хочу с тобой посоветоваться. Ей ведь только шестнадцать лет. И я сказал ему это.

— Что… вы сказали?

— Что надо подождать…

— Это… Желтая птица?

— Да. Он присылал ко мне сватов… Потом сам приезжал. Ты знаешь.

— Я видел его.

— Он дает калым… несметное богатство. Я пока ничего не взял. А он, вот видишь, прислал подарок — барана и мешок рису.

— Дядя Юнус… Вы любите Тозагюль. А она, знаю, ненавидит Желтую птицу. Она любит другого…

— Она мне сказала.

— Дядя Юнус… Ради вашей дочери… Ведь вы ее любите… Подождите еще год… один год… Или я убью Желтую птицу!

— Тозагюль мне тоже это сказала…

— Сказала? Что?

— Что она убьет его…

— Тогда подождите год. Один год!

— Зачем?

— Я заплачу вам калым. Ведь вы же знаете, что я коплю деньги.

Юнус молчал, глядел на свои скрещенные ноги.

— Иль вы не верите мне?

— Что?

— У меня есть… Я накоплю еще…

Юнус не ответил, кряхтя, поднялся с паласа, взял пустой чайник, вышел.

Немного погодя он вернулся, опустился на прежнее место, принялся переливать из чайника чай в пиалу, а потом обратно.

— Так лучше заваривается, — сказал он, словно Курбан этого не знал.

— Дядя Юнус… Ну я прошу вас… как отца прошу…

— А может, хватит копить? Помнишь, я говорил тебе еще летом. Ты тогда не понял?

— Понял я. Подождите год. Я заработаю еще.

Юнус помолчал, не спеша налил в пиалу чаю.

— Он не даст нам покою. Будет присылать нам подарки.

— Как же быть? Значит, Тозагюль выйдет за него?

— Я этого не сказал. Я сказал: хватит копить деньги. Вы мои дети: Тозагюль — дочь, а ты — сын. Об этом мы говорили еще с твоим отцом Ахмедом. Мне не надо с тебя калым. Готовься к свадьбе, Курбан.

— Дядя Юнус…

— Я сказал, Курбан: вы — мои дети. Готовьтесь к свадьбе. Бери Тозагюль.

Часть II

Северянка

Дорога… Дорога… Весь свой нескончаемый век идет по ней караван — и в стужу, и в зной, в светлый июньский полдень, и в глухую декабрьскую ночь.

Не знает караван ни отдыха, ни сна.

Одним людям он везет счастье, другим смерть.

Зовут этот караван — время.

Вот уже четвертый год идет караван с той поры, как Курбан и Тозагюль сыграли свадьбу, и давно не слывет Курбан скрягой. Зачем ему теперь калым, для кого?..

Правда, есть люди, что после первой жены покупают за калым вторую, а иной раз и третью, да и четвертую. Шариат разрешает иметь четыре жены, но аллах многомилостив: иной мулла или табиб-знахарь, волостной управитель, купец, бай имеют и больше четырех жен. Курбан знает таких. Известный всей округе Желтая птица, прозванный так за свой лисий малахай с черным бархатным верхом, придававший ему удивительное сходство с беркутом, имеет, говорят, не только тысячу верблюдов, но и пять жен. В то памятное лето, когда он проведал о красоте Тозагюль и предложил Юнусу за его дочь сказочный калым, Желтая птица уже имел четырех жен и хотел, чтобы юная Тозагюль была пятой.

И ничего. Ни громы, ни молнии, ни землетрясения не разразили Желтую птицу за этот грех. Богатства его приумножились, юных жен в ичкари стало больше.

Иной раз ляжет Курбану на сердце мысль: как можно любить сразу пять жен?.. Вот он, Курбан, любит одну Тозагюль, и каких бы еще красавиц ни предложили ему, пусть даже райских пери, он бы сказал: «Не нужны мне никакие прелестницы, и райские пери не нужны, оставьте мне мою Тозагюль».

«Невдомек, — всерьез задумывался он иногда, — люди они или нет, эти богатеи?.. Пять жен! Хм!.. Как могут все пять быть тебе одинаково дороги, любимы?! Наверное, какую-нибудь одну он любит больше, а других меньше?.. Или, может, совсем не любит их, тех-то остальных?! Ведь если любишь, вот как я свою Тозагюль люблю, так тебе никого, кроме нее, не надо! Или забавляется с ними, как дитя с игрушками?.. Чем больше игрушек, тем дитя разбалованнее, капризнее и требует новых игрушек. С прежними ему уже скучно. Э-хо!.. — вздыхал Курбан, внутренне отказываясь понять этих алчных людей. — Видно, они похожи на моего петуха. Ему все четыре курицы одинаковы. Хотя и он, этот петух, бывает обойдет одну, обойдет другую, а к третьей помчится, сломя башку, распустит одно крыло до земли и чертит вокруг нее козырем. Нет, не знаю, что это за люди мираб Хашимбек, Желтая птица, волостной Абдул-хай. Не понимаю!» — заключал он и снова вздыхал., Да, четвертый год идет счастливый караван Курбана и Тозагюль. Нет, никакого каравана прежде не было. То есть был, конечно, шел караван времени, как шел он вечно, всегда, но Курбан его не замечал. Тот караван был не для него. Помните, он знал тогда только одно — работу. И был одержим одной мыслью: копить деньги, собрать калым, взять Тозагюль в жены. Но оказалось, что калым не нужен Юнусу. Значит, Курбан не знал Юнуса прежде, хотя и прожил с ним в одной мазанке почти все свои девятнадцать лет. Да, не знал. Ведь этот беркут — Желтая птица — давал за Тозагюль такой калым, что у Курбана холод пошел по спине под теплым халатом, когда Юнус уже после свадьбы сказал ему об этом.