Василий Каменский. Проза поэта

Так ли, не так ли жизнь развели, как пожар лесной? А будто так! Эх, мазь-яры, и впрямь будто так, ежели сыты, обуты, одеты, да ржем жеребцами, да победы одерживаем такие разудалые, что царскому войску не под силу стали, — вот как голытьба распоясалась. Не удержишь!

— А ну-ка, удальцы братья вольные, парни чугунные, души кумачовые, — давайте-ка сюда на поляну прикатите бочоночки браги медовой — выпьем за верхний симбирский путь, за силушку нашу несокрушимую, за удачу ратную, за молодость победную.

— Распируем три денька, три ноченьки, а на заре четвертой сядем на струги свои верные, заведем песни молодецкие, да ударим в крепкий лад расписными веслами.

— Гуляй, наша вольная молодость!

— Шуми!

— Развернись в Симбирск!

— Расшибем!

— Стой! Укатится!

— Не шали!

— Харым-ары.

— Поддержи!

— Балма-ла.

— Чаль! Чаль чалку!

— Готовь костры.

— Свищи. Гуди!

— Бушуй!

— Мотри!

— Рой пяткой.

— Верещи!

— Кружи!

— При!

— Напором при!

— Не застуй.

— Снаряжай струги.

— Набирай моготы!

— Ворочай!

— Заводи, чугунники!

— Запевай, кистеньщики!

— Прочищай глотки.

Будто цветы на лугах, пестрели в горах молодчики, разъяренные вольностью, обветренные ветрами удач, прокопченные солнцем веселья, уснащенные, как мачты, снастями надежд, настроенные в дружный лад, ровно гусли звончатые.

И не было числа этим буйным головушкам понизовой вольницы, как не было конца притоку с дорог сиротских.

В горах Жигулевских

Будто исполинские верблюды сплошным караванным стадом залегли Жигулевские горы по приютному правому берегу Волги.

Иные свои губастые головы опустили в воду и пьют не напьются.

И пусть пьют.

А на жирных, заросших густозеленью горбах вольготно удальцам понизовым прятать животы свои, да ветрам буйным кумачовую славу пускать по свету.

Ну, и лихо по ночам в горах: крики, хохот, вдруг тихо, свист, рожки, вдруг грозно, выстрелы, песни, уханье дозорных, мычание, вдруг звездно, звериная ругань, раскатные слова.

На сторожевых вершинах костры.

— Верещи шибче!

— Вой!

— Гни!

— Царапай!

— Полулешачье! Варначина!

— Ой! Ядрена масленица! Лезь!

— Выворачивай!

— Обруснет!

— Кто ползет, окаянный?

— Чш-ш-ш……свойские, разинские. Нюхаем…

Гуляют удальцы по ночам.

Многие спят на вершинах высоких сосен да елей, качаются рыжечугунные пареньки, вспоминая в снах зыбкие руки матери и свою маленькую тогда судьбу чуть-чуть.

Или иной удалец, качаясь на высоченной вершине сосновой, лежит и во все глаза смотрит на звезды.

И всю ночь его удивленная душа бродит по звездолинным дорогам, прислушиваясь к мудрому течению покоя и вздрагивая иногда от изумрудного шума падающих звезд.

Всю ночь иному удальцу нет никакого дела до всего остального, кроме звездолинных дорог.

Он не слышит. Не знает. Не чувствует. Нет, и ничего-нетно…

В странноскитаниях болтается душа на полянах раздумья, склоняясь к журчальным истокам мудрости.

А когда с востока небокрая протянутся бледные руки рассвета в синюю глубь — вернется из странствий душа.

Удалец нащупает холодный кистень, крепко сожмет дубовую рукоятку, крикнет вниз:

— Барманза-ай-й!

И заснет могучим обильным сном.

Солнцевстальные лучи и птицы разбудят молодцов. Кто умоется росной душистой травой, кто пойдет к журчью, кто спустится к Волге, — уткой ныряет.

— День прожить и то — удивленье.

— А мы — гляди — обожрались днями.

— И-эх, жизнь-малина!

— Выходи! Ешь!

— Кто шире меня размахнется, кто?

— Рразз — в гриву!

— Бар-мара!

— Кто выворотит этот сосновый пень?

— Коленом. Жми. Крепче.

— Ид-ид-ид-ид.

— Рыжую пневую пыль глотай.

— Кто взгарабается на дерево вверх ногами?

— При! Лезь! Вяжи!

— Ухх — носом — е — мать еловая.

— Ой, некуда силу деть.

— Рожай урожай!

— Гарабайся на сосну.

— Садись на верхушку, свисти соловьем.

— Сучок в глаз залез.

— Стой! Держи! Опп!

— Прямо на брюхо — бухх!

— И ничего. Только взболтнуло!

— Кто еще так заорет.

— У-у-эй-и-и-о-о-о!

— Кто вытаращит на лоб шары.

— Ба-амм!

Ишь — нет узды, нет удержу, нет палачей!

Раскатился парень бочкой под гору — знай берегись.

— Шибче! Громче! Выше! Еще выше!

Пьян, пьянее дюжого вина, пьян от молодости.

Весел, веселее хмельного застольного веселья, весел от воли.

И нет ничего. И ничего не надо.

И нет ничего. И все есть!

Закружился, загулял в обнимку по полянам вместе с другом-днем.

Эй! Кто звончее, да горластее песню сердешную разнесет:

Ой-ой — аррр!

Кто круче берега, крепче корня, глубже моря, острее ножа, кто любит жарче, кто отчаяннее?

— Ой и эхх! — Береги башку!

— Ой, мазь за ногу!

— Яры боюсь, — ярь крутая.

— Воевод слушать учись.

— А я царя кистенем по башке хочу.

— Согнулся коромыслом.

— Шарахнет.

— Эй, Васька Ус, перегрызи дубину.

— На. Appp.

— Васька, взвой по-волчьему.

— Вво-у-у-у.

— Стань на голову.

— Рарраз.

— Васька, спой по-персидски.

— На, гяур:

Васька Ус был самым близким, преданным, любимым другом Степана, верным другом всей голытьбы.

Васька Ус носил один рыжий ус, и в этом таилась своя глубокая тайна.

Одноусое рыжее лицо Васьки Уса было настолько смешно днем, насколько страшно ночью.

Васька появился так.

Он пригнал на самодельной лодке с Камы, из Перми, в Царицын. Вызвал Степана, просил собрать круг. А как круг собрался, Васька Ус вытащил из-за пазухи большущий медный кистень и закричал во всю медвежью глотку: