Северные рассказы

Девять нарт оторвались от чума тадибея и помчались в тундру, как на загон зверя. Ехали так, чтобы нарта Вавли оказалась в средине облавы.

Законы снегов требуют, чтобы при встрече путники обязательно остановились. Кто бы ни был, а остановить оленей или собак должен! Редкие встречи людей в молчаливых снегах — счастье! И если ты хорошо знаешь местность, если у тебя есть запасы патронов и пищи — остановись и спроси у встречного, все ли у него благополучно. Если он плутает по снежной пустыне — укажи звезду, на которую он должен ехать. Дай патронов, поделись пищей — так требует традиция.

Благородная и красивая традиция встреч! Она-то и погубила Ваули с другом! Она заставила их остановиться и доверчиво осведомиться о нуждах путников.

— Куда лежит твоя дорога, друг? — спросил Пиеттомин ненца в богатой, разукрашенной лентами, отороченной песцами, малице. — Есть ли в нартах у тебя мясо, друг?

Молчаливые фигуры со всех сторон приближались к ним. Кольцо сжималось...

Исправник в бешенстве наотмашь ударил его в лицо..

— А-а, стервец, душегуб проклятый, попался! Будешь ослушничать, язычник! — приговаривал он при каждом новом ударе. Ваули молчал. Казалось, он даже не ощущал этих жестоких ударов. Моральное потрясение, боль в голове и сердце от чудовищного предательства соплеменников, за счастье которых он боролся, притупили ощущение физической боли. Он стоял, гордо закинув голову, этот исполин, перед толстым, плюгавым Скорняковым и даже не глядел на него. Сильные, волевые губы были плотно сжаты; из уголков рта текла тоненькая струйка яркокрасной крови.

Скорняков хорохорился совсем по-петушиному, ударяя связанного Пиеттомина. Маленькая комнатешка доотказа была набита любопытными и казаками. Избитый Майри Ходакам неподвижно лежал у ног своего друга. Иногда Скорняков пытался пинать его, но всегда встречал ногу Ваули, который старался хоть как-нибудь защитить Майри.

— Зачем бьешь! — скупо говорил Пиеттомин. — У меня не всегда рога на голове есть. Отпадают они.

— Ты, язычник, еще поучать меня будешь? — кричал исправник, но бить переставал — было стыдно.

— Говори, сколько оленей отобрал у хозяев?

— Олени живут в тундре. Не один хозяин им, а все люди в тундре, — отвечал пленник.

— Кому роздал, идол?

— Спроси у ветра, где он бывает...

— У-у! Разбойник, прости ты меня, господи. Купцов обирал зачем? Знаешь, царь гневится на тебя за ослушание.

Ваули улыбнулся одними глазами. Ответил:

— Царя не видел, не знаю. Кто его выбирал начальником над нами? Совет наш не слушал его говорку. Кто он?

Так всегда кончался допрос бунтовщиков.

Мало что услышал от них исправник. Бунтари презрительно отмалчивались и молча переносили жестокие порки. Однажды избитый Ваули разжал губы и тихо проговорил:

— Одним временем [18] умрешь, царский русский! Умрешь вместе с князьями. Вольные бедные хозяевами земли будут. Я сказал...

ГЛАВА 5

Сургут наших дней — это нефтеносный Юган, буровые вышки, консервная фабрика, национальные хантэйские колхозы и артели, детясли, кочевые советы, клубы, радио и мощное пароходство на Оби. К этому Сургуту мы привыкли. Мы привыкли видеть сегодняшний Сургут как важное многозначащее звено в цепи хозяйственного освоения и культурного подъема Уральского Севера. Этот Сургут не удивляет и не поражает нас больше.

Но в глубокой древности был и другой Сургут, о котором мы знаем гораздо меньше, нежели о настоящем. Сургут — плацдарм бесчинств царя-колонизатора, вотчина хищных мародеров-купцов, страна слез, горя и несчастий хантэ. Далекая, горестная и дикая земля!

По следам казаков Ермака вторглись в Сургутские и Кондинские лесотундры строгановские посланники — купцы. За купцами и ратью потянулись алчные попы-миссионеры.

Угрозами, хитростью, запугиванием и обманом обирали грабители северные народы. Край разорялся, племена вымирали. Плеть, водка, евангелие и новые неведомые болезни стали синонимами тогдашнего Сургута.

«Мы, ясачные (оброчные) остяки и вагулы, бедны, голодны и оскуднены. А ясак на нас наложен мягкой рухлядью не в силу — против денег — рубля по два и больше (взималось больше, чем следовало. Авт.). А емлют с нас ясака соболей по 15 и более с человека. И многие ясачные люди стары и увечны, слепы и хромы — кормятся в городе меж дворов. И многие ясачные люди в том обнищали и одолжили, великие долги и жены и дети по-закладывали и разбрелись врознь. А ясак на них написан и теперь в недоимке многой народ».

Так жаловались сургутские остяки и вогулы в челобитной «великому государю». Но челобитные не помогли. Царь давал указ: «Собирать ясак, чтоб казне нашей не было порухи, как можно прибыльнее было государю, смотря по людям и промыслам сколько можно». Вороватые наместники и целовальники [19] понимали указ так, как он был написан, и брали помимо казенного оброка еще добавочный.

Сибирский церковник Федор в 1715 г. писал сибирскому митрополиту Антонию Становскому из Тюмени: «...русские из Березовских мещан ездят в юрты к остякам с вином и пивом, поят их и выманивают за бесценок дорогую рухлядь. Казаки нередко берут красивых девушек и жен, будто в подводы, и дорогой бесчестят, а застращенные остяки сами бить на них челом не смеют. Казачьи ясачники, у кого взять ясак по бедности не могут, таковых бьют и мучают...»

Страшная была тогда пора...

В самой глухоманной части Сургутского посада, к северу от укрепленного городка Сургута, ближе к безлюдью, на границе с Кондией, в лесах, богатых белкой и непроезжими чащами, ютился Сургутский пост. Здесь жили миссионеры, обращавшие сургутских «язычников» в православную веру, бойко торговали водкой факторщики и десятки ленивых казаков караулили огороженную тыном крепосцу-острог.

В сырой, грязной и вонючей тюрьме, на нарах в несколько этажей, гнили заживо — от насекомых, цынги и голода — до полусотни заключенных. Зловонный, тошнотворный запах стоял в помещении плотной стеной. Заключенные больше валялись на нарах, нежели двигались. Общение между ними было слабое: здесь было удивительное смешение национальностей, языков, религий. Тут были и душегубы, «баловавшие» кистенем на дорогах; беглые казаки с Дона из «бунтовавшей черни»; ижемские и печорские зыряне, убежавшие от ясака и целовальников из Большеземельской тундры, но пойманные без отхожего удостоверения на Оби и Иртыше; были ненцы, вогулы и пянхасово [20], посаженные в острог за «великие недоимки», за грубое слово целовальнику, за упорное нежелание перейти в русскую веру.

Скованные цепями по рукам и ногам, лишенные свежего, бодрого ветра, обреченные на тупую неподвижность, острожники братались с цынгой. По ночам весь острог корчился и содрогался от стонов цынготников. Ныли опухшие ноги, судорога сводила суставы; рты с синими расслабленными деснами, с шатающимися зубами, с отвратительным запахом гниения испускали жалобные стоны и вздохи. Иногда какой-нибудь доведенный до отчаяния заключенный вскакивал с нар, гремя цепями, волочился к дверям и бил в них кулаками. Сначала он кричал и угрожал, затем, обессилев, валился на пол и тихо завывал:

— Пустите к олешкам, худые люди... Зверь бьется у меня в слопцах... Дайте пить! Маленечко сырого мяса — и Пэкась будет жить... Люди! Лю-ю-ди...

— Вот, идол, — ругались уголовники, — душу выматывает, язычник!

Стражники-казаки, орали на него в дверь. Но Пэкась продолжал стонать. Иногда казаки открывали дверь и избивали несчастного...

Всю ночь стонал острог...