Арифметика любви

— Ты сказал — тоскуешь, Ваничка, — проговорила она ласково. — Не надо, милый. Жизнь — трудная штука, да не такая уж плохая. Бери свое по-своему. Заработаешься — не насилуй себя, отдохни. Я вот тоже Думаю дело пока передать, уеду куда-нибудь. Костину девочку я ведь к с^бе взяла. Большая уж теперь.

— Девочку? Костину? — произнес Калитин хрипловато, — от долгого молчания.

— Ну, да, Нюсю. Помнишь, крошечную из Константинополя привез, где его жена умерла. Еще мы же тогда хлопотали, в приют устроили. Потом… После… я ее к себе взяла.

— Та-ак, — протянул Калитин. И вдруг, неожиданно для себя, спросил, белым голосом:

— А если б Костя не умер, ты… после… ты бы ушла к нему?

Они были уже на площади, в полусветлом полупустынном кругу. Калитину показалось, что Лиза вздрогнула. Наклонилась, тихо проговорила, почти прошептала ему на ухо:

— Ванюша, бедный мой! Вот когда прости, сама знаю, виновата: не к чему о старом, ни тебе, ни мне не нужно. Встретились — погуляли бы, поболтали и все… А так — даром милое время потратили. Больше, может, и не увидимся… Теперь пора мне, дружок…

Она махнула рукой пробежавшему такси.

— Лиза… — начал Калитин.

Дверца была уже открыта. Лиза улыбалась:

— Что, милый?

Он сказал бессмысленно (и зная, что бессмысленно):

— Лиза, вернись ко мне. Лиза, я никогда не лгу, я люблю тебя, это правда, люблю. И я давно тебе все…

— Знаю, знаю, — перебила она, — давно все простил. Я верю. Спасибо тебе, родной. Поцелуй меня скорее, мне пора.

Он, сам не понимая, как, холодными губами, прикоснулся к ее губам. Услышал — щелкнула дверца. В стекле еще мелькнуло ее лицо. Потом скрежет первого поворота колес. Потом — ничего. То есть все, что сейчас было вокруг единственно нужного Калитину, все, кроме этого нужного.

Но Калитин это еще не совсем ясно понимает. Смотрит на светящийся топазовый столб обелиска. И повторяет, не про себя, а как будто все еще с ней беседуя, ее в чем-то убеждая:

— Лиза, Лиза…

ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА

…Я все простил…

— Тетя Лиза, почему ты скучная?

Вытерев о передник руки, запачканные в земле (цветы еще не все рассажены, а уж становится жарко), Аня присела на скамейку, рядом со смуглой молодой женщиной, и старалась заглянуть ей в глаза. Высокий эвкалипт бросал на них прозрачно-серую тень. В садике виллы «Мари», на скале, над самым Теулем, много этих могучих деревьев без коры, точно голых; но тень их — плохая защита от южного солнца. Море внизу лежало большое, ленивое, как будто и ему надоела жара и собственный блеск.

— Ты что же молчишь? — настаивала девочка. — Я ведь вижу, — скучная. О чем-то думаешь… Скажи скорей!

— Да, Аннюся. Я думаю… Подожди, я еще сама не знаю, как сделать, как лучше.

Лиза давно говорила со своей «сироткой», как с большой; ей даже казалось, что всегда так было, но, конечно, нет: Аннюсю, дальнюю племянницу, взяла она «в дочери» еще двухлетнюю, еще когда сама была совсем молоденькая. Сейчас Аннюся была девочка уже высоконькая, тонкая, как веточка, с лицом таким серьезным, что даже беспокоила эта серьезность. Беспокоили и глаза: слишком чисто-голубые, слишком большие на узком личике.

Привычным немигающим взором девочка смотрела на Лизу, ждала.

— Тут один человек приехал, Аннюся. Он недалеко, в Каннах. Нездоров. Он не знает, что я здесь, а, верно, был бы рад, если к нему поехать. Вот я и раздумываю, поехать или нет?

Голубые глаза шире открылись от удивления. Больной? Будет рад? О чем же она раздумывает? Но Лиза поспешно продолжала:

— Это, Аннюся, не просто знакомый, а то, конечно… Это мой бывший муж. Я о нем не говорила, как будто он умер, но он не умер, а мы давным-давно разошлись. Ты еще крошка была.

— Значит, ты его разлюбила? — сдвинув брови, сказала Аннюся.

— Нет, нет! И он меня не разлюбил. Только я не могла… Ну, это долго рассказывать. Так вот: он тогда в Берлин переехал, место у него там было хорошее. Я, конечно, все о нем знала, радовалась за него. Два года тому назад встретились мы случайно, на улице, он по делам в Париж приехал… Он тогда на немочке недавно женился…

— Как женился? — прервала Аннюся. — А ты говоришь… Значит, разлюбил тебя?

— Нет, Аннюся, совсем не значит. Так прямо нельзя судить о людях, люди сложней. Я, было, порадовалась за него, что и женился, а когда встретились, вижу — и это ни к чему. Это — так, а он все равно не счастлив. Но хоть жизнь удачно складывалась, и то хорошо. А теперь, оказывается, и жизнь перевернулась. С немочкой, или с родителями ее, у него что-то вышло; развелся; потом потерял место, заболел, в клинике полгода лежал. Верно, не совсем еще и оправился. Вернется ли в Берлин, — уж не знаю…

Аннюся произнесла сурово, тоном твердым и решительным:

— Нет, тетя. Ты плохо рассказываешь. Ничего не могу понять. Мне дико это. Человек больной, несчастный, будет рад тебе, — а ты не знаешь, навестить ли его? Сама же его покинула. Да он гадкий, что ли?..

— Хороший, Аннюся. Не я только, — все его любили. И папа твой покойный тоже, очень… — прибавила она тише и будто нечаянно.

Нежное лицо Аннюси вспыхнуло. Рассердилась. Но сдержала себя и проговорила еще тверже: «Теперь пора завтракать. Потом, после, ты мне расскажешь это, как следует. Просто невозможно!».

В тот же день, к вечеру, оне спустились вниз, в маленькую пустынную бухточку под акведуком, — купаться. В теплой волне Аннюся развеселилась, но когда оне, одевшись, легли на нежные гальки отдохнуть, опять задумалась. Примолкла и Лиза. Утренний разговор ее почему-то смущал. Начала его и не кончила; и не знает теперь, нужно ли рассказать все, до самого конца? Впервые пришло в голову: уж права ли, обращаясь с девочкой по-равному, в полной правдивости? Это ее пунктик, идея, что никому правда не может повредить. Но Аннюся не по летам серьезна, подчас неожиданно глубока, — хороша ли эта ранняя мудрость? «Объясню главное, она поймет. А про Костю… зачем, может быть, и не надо».

— Ты спрашивала, Аннюся, почему я Ваню Калитина, мужа моего, любила, а все-таки от него ушла? Это с виду и, правда, непонятно, потому что он хороший, и меня очень любил. Но, видишь, он мне не верил. Подумает, например, что я против него что-нибудь сделала, и сколько я ни говорю — нет, неправда, — не верит. Верит себе, а про меня думает — лгу…

— И сердится? — взволнованно произнесла Аннюся, приподнялась, села на песке.

— То-то, что нисколько. Готов все простить и прощает, от чистого сердца. Не видит только, что не за что прощать, про меня думает — лгу. Ложь тоже прощает, а что нет ее никакой — не видит. Вот я и решила…

— Тетя Лиза! — вдруг закричала девочка в неистовом волнении. — Я знаю! Я знаю! Катя Кудрина… я тебе не говорила… когда я хотела пропасть…?

— Как, пропасть? Причем Катя?

Испуганная Лиза тоже приподнялась. Спеша, захлебываясь, Аннюся объясняла:

— Катя, ты знаешь, Кудрина, мы такие ужасные, такие ужасные были подруги, она мне сказала один секрет громадный, мне одной, и чтоб навеки хранить. И вдруг через сколько-то времени, говорит — Маня Волкова знает, это ты сказала. Я говорю — нет, нет, неправда! А она свое: я не сержусь, я тебе простила, будем по-прежнему, а только неправда, что ты не сказала, ты сказала. Я уверяю, плачу (я еще маленькая была, прошлой-то весной!), она тоже заплакала, а верить не может. Тогда я ужаснулась и решила пропасть. Уйти, ну, просто по дороге, от всех. Питаться — что подадут, или так…

— О, глупая девочка моя! И от меня уйти? И тебе не стало стыдно…

— Тетя Лиза, ведь я же маленькая была! И все-таки не пропала же! Не то что стыдно… а просто ужасно я Катю пожалела. Мне-то, хорошо, я знаю, что не виновата, а ей-то каково? Тогда решила: не пропаду, а тоже ей прощу, если она не может верить.

— Простишь?

— Ну да, тетя, не мешай. Сказала ей в распоследний раз: Катя, я не виновата, ей-Богу не лгу, но если ты не веришь, лучше хочешь простить, — так пусть. И будет по-прежнему. Вот, тетя, и все.