Марьина роща

Свидание друзей было радостным. Только что ушел старый врач, сняв свои строгие запреты, и обычно молчаливый Коля должен был отвечать на вопросы.

— В общем, — говорил он, — ничего особенного не было. В октябре наша часть попала в окружение. Солдаты, молодые, необстрелянные, не устояли перед танками. А больше, конечно, сами себя пугали… Разбились на мелкие группы, решили пробираться к фронту. Куда идти — неизвестно, кто впереди, с боков — непонятно. Только одно и знали: шли на восток… Наткнулись на немцев. Они тогда наступали, вполне уверенные в скорой и окончательной победе, поэтому не очень занимались пленными. Двое конвоиров с автоматами загнали нас в кузов грузовика, третий сел с шофером. Тронулись… Их трое, даже двое около нас-то, а нас одиннадцать. Но они сытые и вооруженные, а мы без сил и без оружия. Сидим спокойно, едем. А потом сосед, такой слабенький парнишка, меня в бок толкает. Конвоиры, видимо, уверились в нашей небоеспособности и положили свои автоматы. Тут-то ребята их и придушили… Ну да, голыми руками. Откуда только сила и ярость взялись. А грузовик мчится. На ходу спрыгнуть — разобьешься. Ждать тоже нельзя: того гляди, приедем куда-нибудь в село… Ну, из немецких автоматов пристрелили третьего конвоира, заставили шофера свернуть с дороги, ушли…

— Ну, ну… А потом?

— А потом вот… пришли.

— Говорят, с боем через фронт пробивались?

— Немножко постреляли. Но это все пустяки. Вот ты — герой, я слышал. Сокол! Московское небо охраняешь.

— Я-то какой герой? Вот есть у нас действительно герои… Например, Талалихин. Это, я тебе скажу, настоящий герой! Не осталось у него снарядов — на таран пошел! Хвост немцу рубанул!.. А про подвиг Гастелло слышал?.. Вот! А мы что? Рядовые летчики, больше отгоняем немцев, чем бьем. Не хотят они с нами драться, а их техника, заметь, сильнее, да и количеством больше. От нашего звена порой их девятка утекает, не принимая боя… Один пленный говорил, что их летчики еще с Испании напуганы и один на один с нами не любят драться. Это верно, в Испании им дали жару…

— Кстати, Сережа, дело прошлое: ты ведь тоже был в Испании?

— Рвался туда, да не пустили. Был я, дорогой ты мой, на востоке. У Халхин-Гола, действительно, удалось полетать, а так больше в гарнизоне скучал. У людей — Испания, у людей — Финляндия, а нам, желторотым, — гарнизон.

— Сколько сбил за все время?

— Семь… Нет, постой, ты вот меня поймал врасплох… Это не один я, а в группе с другими…

— А по-честному ты сам сколько?

— Сколько, сколько, какое это имеет значение? Все наши… А вот ты действительно больно скупо о себе рассказываешь… Выходит так, что все делали другие, а ты ни при чем. А я слышал, например, что младший ефрейтор Николай Худяков вел через немецкие тылы большую группу окруженцев. Вел?

— Сами шли, как так вел?

— И был не только за командира, но и за комиссара. И тот же Худяков Николай до того, перед боем, был принят в партию. И коммунист Николай Худяков является инициатором и главным действующим лицом в расправе с конвоирами и во всем дальнейшем…

— Да перестань ты! Есть чем похваляться…

— В общем, Коленька, тьи вел себя героем…

— Ну, поехал!.. Вот Гриша бы тебя высмеял за пафос! Где-то он теперь, Гришуха? Талантливый был человек…

— Почему — был? Если не пишет, это еще не значит, что…

— Все может быть, Сережа. Много повидал я всякого в те дни. Трудно людям… Особенно отступать… На родной земле — не хозяин. Обидно. И люди по-разному это принимают. Немногие дрожат перед сильным врагом, а большинство медленно накаляется… Я понимаю, что нашего русского добряка не так-то просто разозлить, но немцы умеют этого добиваться. Во всех войнах бывали удачи и неудачи, наступления и отступления, смерть и плен. Но такого… такого злодейства, как у фашистов, люди еще не видели. В нашей группе был один старослужащий, он помнил еще ту войну с немцами и белые фронты. Его рассказы и воспоминания знаешь как действовали на людей? Ребята с голыми руками бросались на немецкие патрули, добывая себе оружие… Вот чего добились фашисты своей политикой страха. Их нужно уничтожать, как вредных насекомых, как хищных зверей! Вместе нам не жить!

— Спокойно, спокойно, Коля… Нет на тебя Гриши Мухина… Впрочем, я с тобой согласен, друг: не жить нам вместе с фашистами. Не можем.

Только что встал на ноги Коля, — новые удары обрушились на Анну Павловну. Хотя какие новые? Разве не оплакала она сотни раз мужа и сыновей, ушедших на войну? А все же надеялась. Но вот пришла похоронная. «Ваш сын… Худяков Михаил… смертью храбрых… защищая Родину», — сообщал командир части. «Погиб Миша… ах, сынок старшенький, надежа моя…».

Насчет Алексея Петровича справочное бюро наркомата глухо отвечало, что в списках погибших и раненных такой не значится. А где уж ему, слабому да старому, выстоять в такой войне, где и молодые не выдерживают?.. Хорошо, хоть Володька весточку солдатскую прислал с номером полевой почты. Только бы этих сохранить… Замирает материнское сердце, торгуется с судьбой, точно ставит перед ней жизнь тяжелый выбор— поделить детей: половину матери, половину судьбе. И не может выбрать мать, и рвется крик из самой глубины души:

— Справедливости хочу! Только справедливости!

Давит в себе этот крик Анна Павловна, не только умом, но и строптивым материнским сердцем понимает, что ее сыновья не чужие Родине, что коли напали враги на Отчизну, то ее сыновья встают грудью на защиту. Иначе и быть не может, это и есть высшая справедливость. И будет им победа за все их тяжкие труды и жертвы. Будет победа, будет, несмотря ни на какие временные неудачи!

Когда Коля снова получил назначение в часть, Анна Павловна не проронила ни слезинки. На прощание твердо сказала:

— Иди, сын, и возвращайся с победой. — Подумала и тихо добавила: — Хорошо бы только поскорее…

За тяжкие годы войны сблизилась Анна Павловна Худякова с Настасьей Ивановной Талакиной. Радостями и горестями делилась многодетная мать со своей пожилой подругой и всегда получала от нее утешение, сочувствие, поддержку. У самой Настасьи Ивановны оставался на свете только сын Леша, да и тот в Москве не жил, обзавелся семьей и, что греха таить, не часто вспоминал о матери. Сейчас он на фронте, жена с девочкой в эвакуации; иногда пишут Настасье Ивановне, но нет большого тепла в этих письмах. Вот и вся личная жизнь старой женщины. Как же ей не понимать чужого горя? Но не всегда бывает одно горе.

В 1943 году это было, осенью. Сидела Настасья Ивановна у Худяковых. Анна Павловна рассказывала про своих: Вера получила ученое звание; Коля пишет часто, письма ласковые, только про себя ничего не сообщает, ну да ведь он известный скромник; Володя отличился, имеет награды, а за что, не пишет, и откомандирован в военную школу в город Н., и что за город Н. — непонятно. Марат ему ужасно завидует. Ну, на будущий год, как школу кончит, его уже не удержишь…

В это время приходит военный, так, не особенно молодой, здоровается.

— Вы Анна Павловна Худякова?

— Я, — говорит Анна Павловна и белеет как мел.

— Да вы не пугайтесь, — отвечает военный. — Вот приказано вам передать. — И подает ей конверт.

Трясущимися руками вынимает она из конверта две фотографии.

— Ничего не вижу, не понимаю, — бормочет. Потом всматривается и вскрикивает — Алешенька!.. Да как же это?..

И верно: на фотографиях — муж ее, Алексей Петрович: на одной — среди людей в лесу, на другой — один стоит у дерева и улыбается.

А военный объясняет:

— Вы только не волнуйтесь. Я фотограф-корреспондент, ездил в командировку от центральной газеты, был в партизанском крае. Ваш муж Алексей Петрович находится в одном отряде. Как в сводке Совинформбюро увидите, что отряд под начальством товарища М. сделал то-то, так и знайте, что в этом геройском отряде находится ваш муж…

Анна Павловна и смеется, и плачет, и молодеет от радости. С ней радуется и верная подружка. Марат сдерживает подступающие к горлу слезы: не положено мужчине распускаться, но в глазах точно песок насыпан, щиплет что-то и туманом застилает…