Собрание сочинений. Том 6

Он всю жизнь умел только запоминать. Сначала казалось, что это будет пьеса или ревю, потом книга воспоминаний, дневник, а жизнь к концу — и ничего нет. В последние годы он работал в Риге и эвакуировался из нее на Кавказ. То обстоятельство, что он не на фронте, мучило его и придавало всей его деятельности характер приподнятый, горячечный. В его тоне часто слышались попытки оправдать себя.

Дружба его с Невельским объяснялась тем, что каждый из них знал очень много из области совершенно неизвестной другому. Они могли обмениваться своими знаниями, не утруждая друг друга. Кроме того, оба любили странствовать.

— Хорошо, что мы встретились, — сказал я.

— До Тбилиси мы не успеем даже надоесть друг другу.

— Вы — дальше? Если не секрет.

— Очевидно. Но это будет зависеть от обстоятельств.

— Разве не все обстоятельства там, на Западном? Какие могут быть здесь обстоятельства! Впрочем, не мое дело… О каком генерале вы мне начали рассказывать? Если вам не хочется спать, давайте продолжим.

Слегка обернувшись к Невельскому, чтобы ввести его к курс дела, он заметил небрежно:

— Котляревский. Генерал. История по трассе нашего маршрута.

— Интересно, — вежливо и даже с искренним интересом отозвался Невельской. — Кто, простите? Никогда не слышал этого имени.

Разумовский остановил его:

— Никогда не спешите признаваться в собственном невежестве. Кроме того, никогда не бывает такого случая, чтобы человек совершенно ничего не знал о предмете. И вы, например, знаете.

— Ничего.

— А я вам говорю, что знаете. От Пушкина. Вспомните… Ну-ну… «О, Котляревский, бич Кавказа!..» — И свободно; почти не запинаясь, он продекламировал далее:

— Мне что-то не все понятно в этой характеристике. То «черная зараза», то «язвы чести»… Не из особо удачных. Ваше мнение?

— Проезжая в Арзрум через Кавказ, Пушкин не мог не слышать о Котляревском. Но к тому времени это уже была такая пестрая и запутанная легенда, что он, очевидно, просто отдал ей должное, не стараясь быть точным.

— Котляревский был к тому времени мертв?

— Он пережил самого Пушкина, но для эпохи тех лет он был как бы давним покойником. Подумайте, он жил тридцать один год и умирал тридцать девять лет…

— Странная жизнь!

— Стихи Пушкина, как ни туманно толкуют они о Котляревском, все же прозвучали наградой, как дань признания необычайных заслуг, как стороннее свидетельство некогда сказочной славы.

— Сказочной? Ну, не сказочнее же, скажем, Кульнева? Или Ермолова?

— Сказочнее.

— Так почему же он был забыт? Впрочем, не отвечайте. Так мы раздергаем всю вашу тему на вопросы, и все запутается. Расскажите все с самого начала, как будто вы уже написали повесть и теперь только показываете нам, где она протекала…

Было за полночь. Мы одни не спали в большом и, очевидно, наполненном людьми доме. Ветер бил в стены с такою грузною силой, с какою волна стучится в борт корабля. Воздух, однако, был легок и неощутимо сладок. Он имел вкус родниковой воды, его хотелось вдыхать медленно, наслаждаясь и бодрствуя.

— Мне придется начать, как действительно начинались многие повести той поры. Примерно так… В зимнюю ночь тысяча семьсот девяносто второго года в хату священника села Ольховатки, на Харьковщине, Степана Котляревского постучался едущий с Кавказа офицер. Это был подполковник Лазарев. Он возвращался с Кубани, где только что видел Суворова.

Было о чем рассказать за гостеприимным столом ольховатского протоиерея. Десятилетний попович, школяр Харьковского духовного коллегиума, Петруша Котляревский не отходил от гостя. Крепкий и красивый, с темными волосами, похожий на горца-гуцула, не по возрасту рослый, мальчик был не похож на будущего монаха и слушал рассказы о Суворове не только с любопытством, естественным для его возраста, но почти с благоговением и энтузиазмом взрослого. Лазарев был вдовцом, мечтающим о семье. Однако бродячая военная служба не давала ему этой возможности. В разговоре, между делом, как бы шутя, он попросил отдать ему бурсака, обязуясь сделан, из него лихого воина.

Старик Котляревский сначала отнекивался, а потом, чтобы не обижать гостя, согласился. Дело гостевое, — должно быть, подумал он, — пообещал — забудет, спорить незачем.

Лазарев уехал, обещая прислать за Петром, и сгинул на полтора года.

Однако следующей весной, только Петр вернулся из Харькова на каникулы, как в Ольховатку прикатил егерский сержант. Числящемуся в строю фурьеру Петру Степанову Котляревскому предписывалось немедленно явиться на царскую службу в город Моздок, в 4-й Кубанский егерский корпус.

Двенадцатилетнего фурьера, ловившего раков, одели, обули и отправили в тот же день… В Моздоке началась жизнь, которую Котляревский никогда уже не менял. Лазарев засадил воспитанника за историю войн и биографии полководцев. В те годы, с легкой руки Суворова, офицерство всерьез увлекалось историей.

Разумовский негромко прервал:

— Есть ли у вас конкретный материал к этой теме? Что значит — увлекалось? Надо бы вам поискать в архивах, в дневниках, как все это происходило на деле. А начинается жизнь, как у Петруши Гринева. Поразительно.

— Кое-какой материал о том, что такое суворовская школа, у меня есть. Обычно по вечерам офицеры собирались у кого-нибудь в палатке и вслух читали «Пелопонесские войны» Фукидида или «Анабазис» Ксенофонта, делая записи в тетрадочках. Считалось хорошим тоном уменье начертить боевой порядок Александра Македонского и без запинки рассказать, как построены были фалангиты, как — гиппаснисты с сариссофорами и где надлежало стоять коннице фессалийской, а где македонской. Тот, кто не знал, в чем секрет успеха Леонида при Фермопилах и Фемистокла при Саламине, кто не имел понятия о том, что Эпаминонд при Левктрах и Мантинее впервые применял элемент внезапности, создав прежде не существовавший резерв путем перестроения фаланги, тот наверняка мог махнуть рукой на свою карьеру.

Разумовский слегка поднял брови, сигнализируя желание высказаться.

— Конечно, вам это в данном случае ни к чему… Да и вообще не знаю, нужно ли это кому-нибудь… Но, знаете, не трудно доказать, что Александр Македонский — славянин.

Невельской хрустнул пальцами, и Разумовский понял это, как сомнение. Не оборачиваясь, он сказал:

— Запишите себе, Невельской. После я выскажу свои соображения. Александр Македонский, Спартак и даже Ахиллес — все они были славянами… Берусь доказать в пять минут… Да, вот в чем дело! Вы говорите — Леонид, Эпаминонд, но это еще не все, что нужно было им знать. Изучали ли они свою современность?

— Само собой разумеется, надо было в точности знать сражения под Туртукаем, Гирсовым, Кинбурном, Фокшанами и Рымником, а штурм Измаила явственно видеть перед глазами, как бы участвуя в нем. Суворов неукоснительно требовал, чтобы его сражения были знакомы и тем офицерам, которые в них не участвовали, в таких же подробностях, как и участникам. Каждый свой воинский подвиг он вписывал в биографию любого солдата и офицера, где бы тот ни служил. «Измаил есть общее российской армии преуспеяние…» Ну, а затем шли дела своего театра войны. В Кубанском егерском корпусе было немало ребят, ходивших под Анапу на шейха Мансура…

— Прекрасно о нем у Виноградова. Помните?.. — вставил Разумовский, почти не прерывая меня.

— Да, интересно, — так же вскользь, не останавливая рассказа, ответил я. — Считалось модным болтать по-татарски, то есть по-азербайджански, собственно говоря.

— Тот, кто умел поздороваться с черкесом по-черкесски и с чеченом — по-чеченски, наверно голодным спать не ложился, — заметил Яков Аркадьевич, улыбаясь.