Ветер с океана

Но чем дольше Алексей вчитывался в список, тем меньше оставалось решимости подписать его.

Он взял карандаш, жирно отчеркнул четыре фамилии — Березова, свою, Кантеладзе и Соломатина, откинулся на спинку стула. Он вспомнил о буре в Атлантике, о жене и детях Шмыгова, о Елизавете Ивановне и Павле Доброхотовых, о матери и отце моториста Кости Сидельникова, о родных погибшего боцмана, обо всех друзьях, всех знакомых, тех, кто не вернулся с промысла. Как эти люди примут награждение Березова, Кантеладзе, Соломатина, его, Алексея Муханова? Они организовывали промысел, они отвечали за него. Не увидят ли в их наградах неуважения к памяти погибших?

Нет, думал Алексей, Березов не виновен, это горе его, а не вина. Была создана следственная комиссия, приехали эксперты из Москвы, из других рыбодобывающих центров страны, Следствие велось строго, детально, нелицеприятно. И оно доказало: не было ни одного неправильного распоряжения Березова. Выискивали административные промахи — и их не открыли. Стали искать житейские недостатки: леность, равнодушие, излишнее спокойствие, чрезмерное беспокойство — и этого не нашли! Совесть Березова чиста. Каждая фраза в характеристике Березова оставалась правдой. Справедливость требовала, чтобы его оставили в списке кандидатов на высокую награду.

А если совесть Березова чиста, то в чем упрекнуть Шалву Кантеладзе? Разве не у него первого родилась идея о новой организации промысла, разве не он со свойственной только ему широтой, с глубокой убежденностью переламывая сопротивляющихся, переубеждая колеблющихся, сделал идею живой практикой? За что же его лишать награды? Не будет ли такой поступок вопиющей несправедливостью?

Тем более нельзя обижать Соломатина! Сергей бросил море. Но здесь, на берегу, он все свои знания, все силы отдал техническому обеспечению промысла. И без него совершилась бы перестройка. Но ее делал он — и делал лучше любого другого. Это бесспорный факт. Не признавать бесспорных фактов — такая же вопиющая несправедливость!

И он, Алексей Муханов? Посмеет ли кто-нибудь упрекнуть его в беде, разразившейся в океане? Он невиновен, как Березов, как Кантеладзе, как Соломатин — нет, еще больше их невиновен! Где основания отказывать ему в заслуженной награде? И если и раздался об этом голос, то это его собственный голос. Никто к его самоупрекам не прислушается!

Таковы факты. Строгая логика утверждает, что все в представленном списке справедливо. На списке нужно поставить подпись.

Но едва Алексей силой логики добирался до такого вывода, он вспоминал осиротевшие семьи, и убежденность рассеивалась. Было словно две справедливости — Березова и других руководителей, их больших и многочисленных заслуг — объективная, точная справедливость. И другая была справедливость — субъективная, туманная, недоказательная, но страстная и глубокая: справедливость боли души. Ни один из них, руководителей промысла, ни по какому закону не мог нести ответственности за несчастье в океане. И все-таки они несли на своих плечах эту ответственность!

Через такой психологический барьер Алексей перескочить не мог.

Он позвонил Кантеладзе:

— Шалва Георгиевич, нужно посоветоваться.

В трубке раздался радушный голос управляющего:

— Заходи, дорогой, заходи. Мы как раз с Сергеем Нефедычем смотрели график перемещения промысла из Северной в Северо-Западную Атлантику, ты нам поможешь.

Кантеладзе и Соломатин стояли перед большой, на добрую половину стены, картой Атлантического океана. Соломатин указкой отчеркивал меридианы и параллели. Сельдяные стаи на севере рассеиваются, промысел там становится все менее эффективным. Большой рыболовной флотилии там вскоре, до будущей осени, будет нечего делать. Зато на западе отмечено появление больших масс морского окуня. С десяток траулеров задерживается на севере подбирать еще не рассыпавшиеся сельдяные косяки, часть флота Соломатин предлагал переключить на окуня.

А основная масса судов, с Березовым, возвращается в порт, ремонтируется и оснащается новым промвооружением — весенний промысел не за горами.

— Твое мнение, Алексей Прокофьевич? — спросил Кантеладзе.

Алексей пожал плечами. Он присоединяется к мнению специалистов. Он уверен, что все нужные расчеты сделаны.

— Сделаны, сделаны! Ни разу не ошиблись в расчетах, и сейчас не ошибаемся. Так я слушаю, дорогой, что у тебя?

Алексей молча положил на стол список намеченных к наградам и премиям. Кантеладзе, не найдя визы Алексея, с недоумением посмотрел на него. Алексей негромко сказал:

— У меня есть сомнения, хочу их высказать.

Он говорил, не глядя на Кантеладзе. Управляющий взволнованно заходил по кабинету, потом остановился перед Алексеем и крикнул:

— Не понимаю тебя! Такое старание, столько умения, настоящий подвиг совершили — а ты отказываешься признавать!

— Я высказал свои сомнения, — повторил Алексей. — Решаю не я, даже не ты, Шалва Георгиевич.

Управляющий все сильней возбуждался.

— Одну сторону увидел — несчастье, да, никто не спорит… А другая сторона? Первое место по стране! — Он показал на молчаливого Соломатина. — На нею погляди! Внимательно погляди! Этот же капитан три года брал всесоюзные рекорды! «Кунгур» — это же передовое судно океана, столько хвалили, столько о нем писали!..

— Я уже не капитан «Кунгура», — возразил Соломатин.

— Ушел с моря, правильно. А твои морские рекорды? Они тоже ушли? Или потонули во время какой-нибудь бури? Или мы их забыли? Пока никто тебя не превзошел, это ценить надо. А секретарь нашего парткома не хочет ценить, вот как он поступает!

— Не понимаете вы меня, — устало сказал Алексей. — Ладно, я выражусь по-иному. В списке стоит моя фамилия и фамилия Березова. Я возражаю против обоих. Думаю, Николай Николаевич согласиться со мной.

— Нет! — отрезал управляющий. — Пусть он с тобой соглашается, пусть. И знаю, хоть не согласен с ними, многие сочтут правильным, что нет Березова в списке: он командовал флотом во время бури, одно его судно погибло. Говорю не согласен, но понимаю. А тебя выбросить — и не согласен и понять не могу? Почему? Зачем?

— Я уже высказал свои соображения.

— Не было соображений, были одни эмоции. Слушай теперь настоящие соображения! Кого же, как не тебя, отмечать? Где еще такие, как ты? Ты здесь с войны, ты организовывал первый промысел, собирал первых рыбаков. Или не так, скажешь? Была ли экспедиция в Балтику, в Северное море, в океан, чтобы шла без твоей помощи, чтобы ты не подбирал для нее кадры? Восемь коммунистов было, когда ты организовывал первую рыболовную артель, восемь, а сегодня три с лишним тысячи! Это что — без тебя шло, ты не имеешь отношения, да? Я к вам приехал, кто меня вводил в курс работ, кто рисовал перспективы развития, кто помогал, кто ругал, если по запарке ошибался? Кто, я спрашиваю? Отвечай!

— Мне нечего больше сказать, кроме того, что я сказал… Кантеладзе схватил список и спрятал его в портфель.

— Ты правильно сказал, дорогой, не ты решаешь. И на парткоме поспорим, и в горкоме посоветуемся… Теперь слушай новость, я уже Сергею Нефедовичу сказал. — Голос управляющего стал торжественным. — Завтра вылетаю в министерство. Проект Луконина помнишь? Он ходил с ним к тебе. Так вот — полностью принят! В Москве сказали — вполне назрело, сами об этом думали. Надо готовиться к освоению всего мирового океана, всех глубин, не только отмелей. Наше светломорское задание — вся Атлантика, от северных льдов до льдов южных. Большая вода, такая большая — голова кружится! — Кантеладзе резко обвел рукой вокруг головы и повернулся к Соломатину. — Значит, как условились. Пусть Луконин сдает судно старпому — и немедленно сюда.

— Сегодня же отправлю радиограмму, — сказал Соломатин.

9

Степан и Гавриловна спросили у швейцара областной больницы, как повидать Алевтину Куржак. Проходившая мимо медицинская сестра сказала, что передаст Алевтине их просьбу. Минут через десять эта же сестра вновь появилась в вестибюле.