Мост через Жальпе

Мать сходила между тем в чулан за салом и яйцами, растапливает плиту, готовит солдатам завтрак. Немцы уже успокоились, поставив оружие в угол, они болтают между собой, ни мать, ни отец почти ни слова не понимают; молодой долговязый немец достает из кармана книжку, подзывает к себе отца и показывает какие-то фотографии.

— Это моя дочка и жена, — водит пальцем немец, и Бенутис, подойдя поближе, видит на фотографии молодую черноволосую женщину, которая держит на руках маленькую девочку, а рядом с ними стоит мужчина в сорочке, и Бенутис узнает, что это тот же самый солдат.

Сняв с огня сковороду, подходит и мать, она тоже глядит на карточку, солдат вдруг приуныл и стал напевать что-то себе под нос.

— Ну как, нравится моя жена? — наверно, об этом спрашивает он, а мать тоже только догадывается, о чем он спрашивает.

— Да, настоящая красавица, — говорит она, ставя на стол глазунью. — И девочка такая крепышка… — Может, она надеется, что за эту крепышку немец не отправит отца на окопы.

Солдат засовывает книжку в карман, все начинают есть, поглядывая на часы. Пока разглядывали фотографии, пока болтали, все было вроде ничего, как-то даже по-домашнему, но стало страшно, когда они вдруг поглядели на часы. Чего ждут они с таким нетерпением? Что они должны сделать с такой точностью? Может, поедят по часам, может, и фотографии показали в установленное время, а когда поедят, опять покурят, опять поглядят на эти свои стрелочки, уведут отца на двор… И… Может, у них отмечено место, куда должна дойти стрелка, и тогда…

Бенутис слышит, как испуганно тукает его сердечко, видит, как убивается отец, сидящий возле печки.

— А вы почему не едите? — спрашивает теперь уже не тот, а другой немец, у которого голова забинтована, были видны бинты, когда он снял перед едой фуражку. Отец качает головой: не понял, а может, просто ему не хочется. До еды ли ему, когда так?.. Мать снова бросает взгляд на дверь, она явно собирается сходить за дядей, но отец бросает на нее сердитый взгляд, и мать отходит от двери.

Медленно едят немецкие солдаты, а может, это только кажется Бенутису. Долго несут каждый кусок ко рту, неспешно жуют, глотают, заедают хлебом, потом опять жуют, нестерпимо долго жуют, особенно этот их знакомый солдат. Тяжелы эти минуты. Хотя бы они больше не посмотрели на часы… Но знакомый солдат снова приподнимает левую руку, хмурится, надевает фуражку, другие делают то же самое. Встав из-за стола, знакомый солдат подходит к отцу:

— Надевайте шапку и поедем дальше. Завтра вы опять будете дома, а мы… — и он машет рукой на запад.

Отец медленно встает, идет к стене, снимает с гвоздя шапку и нахлобучивает ее. Мать снова хочет броситься в ноги солдату, однако отец удерживает ее. Он подходит к Бенутису, берет его на руки:

— Поправляйся, Бенутис. Завтра или послезавтра я вернусь. Это не затянется. Долго не продержатся. — Ребенка щекочут отцовы усы, но как это приятно! Отец подходит к матери, обнимает ее и произносит почти те же слова. Солдаты уже возле своей танкетки, видны за кучей хвороста, один остался в избе, тот, что в прошлом году рассказывал про Кавказ. Почти равнодушно смотрит он опять на часы и выходит в дверь, пропуская вперед отца.

Другой, стоявший возле танкетки, замечает кур, роющихся в щепках возле дровяного сарая, чудом уцелевших за войну, бросается на них, будто хорек, не боясь растянуться на животе, хватает одну за хвост, у курицы от страха вылетают перья, пока он несет ее в танкетку и садится, сунув под полу куртки птицу.

Мать смотрит на немца и покачивает головой. Немец отвечает глупой ухмылкой, похожей не на улыбку солдата, а какого-нибудь замурзанного мальчугана, который знает, что поступает скверно, но по подлости своей натуры не может поступить иначе.

Придерживая под полой задыхающуюся курицу, солдат другой рукой сердито хватает отца Бенутиса и усаживает в танкетку. Бенутис видит, как неприятно отцу, что на виду у всех с ним так поступает этот куроцап.

Взревывает мотор, подымая пыль, машина несется обратно, мимо хутора Пранцишкуса. Во дворе остаются мать с Бенутисом. Мать вытирает глаза, она совсем приуныла, такой Бенутис давно ее не видел. Ему тоже нехорошо, даже страшно видеть отца на такой машине, с гусеницами, которая теперь выскочила рядом с садом Пранцишкуса и несется прямо к лесу, в ту сторону, где слышны страшенные взрывы. Уже почти не видна шапка отца, да и сам отец ни разу не обернулся. Мать долго молчит, молчит и ребенок, да что тут скажешь. Постояв еще немножко, она бредет к избе, зовет и Бенутиса:

— Не ел еще. Пойдем, выпьешь молочка.

— Не хочется, мама.

— Надо.

— Я потом, попозже, — говорит Бенутис, однако в избу заходит, стелет свою постель.

— Не будешь ложиться, Бенутис?

— Нет. Хватит. Сколько можно лежать? От этого лежанья, может, и голова больше болит.

— Садись, сыночек, я перевяжу, ведь велели каждый день менять. — Мать идет в кухню, открывает шкафчик, в котором лежат полученные в госпитале лекарства. Бинт мать разматывает осторожно, медленно, а когда он кончается, Бенутис чувствует боль, потому мать отдирает бинт медленно, то и дело спрашивая:

— Больно? Очень?

— Ничего. Рви быстро, как доктор.

— Мне страшно, — говорит мать и опять отдирает бинт по кусочку, смачивая отваром ромашки. Ребенку и впрямь так больнее, не выдержав, он спокойно отводит мамину руку и сам срывает повязку.

— Да что ты, Бенутис? — пугается мать, но марля уже сорвана, вокруг раны проступили капельки свежей алой крови, ребенок, побледнев, кладет голову на подушку.

— Как нехорошо…

— Почему нехорошо? Очень хорошо. Теперь промой жидкостью из бутылочки, смажь кончик бинта, наложи да опять обмотай. Можешь и тем самым бинтом, надольше хватит.

— Я же знаю, Бенутис, — грустно улыбается мать. — Знаю, ведь не впервой…

Входит дядя, он испуганно глядит в одно, потом в другое окно — никого уже не видно.

— Иди поешь, пока не остыло, — говорит ему мать, а ребенок так сердится на дядю, что не может ни слова сказать, когда тот спрашивает:

— Очень больно? А может, сегодня лучше?.. Чего молчишь-то?

— А тебе не больно? — со злостью переспрашивает Бенутис.

— Что у меня должно болеть, Бенутис?

— А мне откуда знать…

Дядя добрыми глазами смотрит на ребенка и на мать. У дяди всегда на удивленье добрые глаза — зеленоватые и спокойные.

— Чего дуешься? Я ведь ничего не мог поделать, Бенутис.

— А кто мог? Может, Бенутис?..

Мать молчит, терпеливо доматывая бинт на голове ребенка, а дядя садится на край кровати. Он смотрит зеленоватыми глазами перед собой, потом ласково кладет руку на лоб Бенутиса, усыпанный бисеринками пота.

— Слабовато, Бенутис?

— Немножко…

И тут Бенутис начинает плакать и плачет так жалобно, что ни мать, ни дядя не знают, что делать, ребенок трясется, кажется, вместе с кроватью, ничто не помогает — ни слова, ни ласка.

— Да хватит, Бенутис, перестань, да что тут такого? Вот увидишь, папа точно вернется. Завтра или послезавтра, — говорит дядя, вытаскивая Бенутиса из кровати. — Пойдем лучше, позавтракаем.

Однако долго сдерживаемая боль теперь прорвалась с такой силой, что ребенок ничего не может с собой поделать. Он плачет навзрыд, даже дрожат его посиневшие ноги.

— Бенутис, все будет хорошо, — успокаивает мать. — Сыночек, что поделаешь, ведь никто ничего не мог сделать…

— Мог…

— Кто, Бенутис?

— Дядя. Чего он прятался в горнице?

— Маленький, разве ты не понимаешь, что и меня бы забрали, если б я показался.

— А пускай забирают…

И долго он еще не может успокоиться, пока все вдруг не проходит само собой. Бенутис даже улыбается — сам не знает почему.

Едят они молча, за столом сидит и мать, Бенутис не помнит, когда она в последний раз сидела за столом, все на скамеечке возле печи. Может, сама того не понимая, она уже метит на место папы? Непривычный, печально-торжественный завтрак. Поели, но никуда не спешат, сидят, дядя поглядывает в окно.